Интервью с Сергеем Гармашем
Сергей Леонидович Гармаш — актер, которого уважают абсолютно все: и зрители, и профессионалы, и критики. Такое единодушие большая редкость. Я тоже отношусь с Гармашу с пиететом, но для меня он просто Сережа. Он учился на одном курсе с моим братом Игорем в Школе-студии МХАТ. Правда, Игорь поступил в институт 16-летним мальчишкой, а Гармаш к тому времени прошел серьезную школу жизни. И уже в первых студенческих работах была очевидна его яркая актерская природа <br />
Михаил Королев
Конечно, Сергей Гармаш счастливчик. Его приглашают в свои картины лучшие режиссеры. Михалков и Абдрашитов, Соловьев и Учитель, Хотиненко и Валерий Тодоровский… Я уже видел новый фильм Олега Погодина «Дом», который 3 ноября выходит в широкий прокат. И Гармаш, на мой взгляд, достигает здесь высот трагедии.
Сережа, одну вещь я наблюдаю уже достаточно давно. Когда говорят о тебе, говорят с придыханием. Ты редкий актер, которого все уважают, это дорогого стоит и это надо заслужить. Притом что зрительская любовь и популярность далеко не сразу к тебе пришли. Лет пятнадцать ты работал в театре — хорошо работал, снимался, но как-то не было вот такого, чтобы выстрелило. Скажи честно, тщеславие мучило изнутри?
Ты знаешь, такого, чтоб прямо мучило, не было. Но я тебе скажу, я вел себя по-другому.
То есть?
Я водки много пил. Не то чтобы заливал горе, нет. Мне просто так радостно было и весело, что я ну как бы и не замечал этого. Утешал себя: ничего, придет еще время. И потом, eсть такой момент в нашей профессии, когда у тебя замолкает телефон. Этот момент обязательно наступает.
Ну у тебя-то такой момент не наступил?
Почему? Вот у меня сейчас такой момент: я на протяжении полугода не слышу ни одного серьезного предложения. Такого, чтобы я понял: вот оно! Конечно, мерки мои изменились.
В том-то и дело. Ты избалован хорошими предложениями.
Но понимаешь, какая штука: в первые пятнадцать лет все равно мне грех было жаловаться. У меня было много кино. Другое дело, какого. Я всегда говорю: от какого-то кино остаются деньги, вложенные во что-то, от какого-то — название города, где оно снималось, от какого-то — смешная байка. А какое-то кино — такого очень мало во всей фильмографии — становится частью твоей жизни. Тогда такие моменты были. Это была и самая первая картина — встреча с Абдрашитовым. И даже в неудачной картине Игоря Васильевича Таланкина я был счастлив произносить в кадре текст Достоевского. Хотя, говорю тебе честно, чего-то не хватало.
Не хватало, чтобы узнавали на улице?
Нет, узнавать меня узнавали. Я слышал от людей отзывы о своих картинах, когда еще вообще был никем — я только шесть лет снимался. В 1990 году я снялся в «Армавире» у Абдрашитова, и ко мне в Доме кино подошли Гердт и Евстигнеев и сделали вот так вот, знаешь, знак пальцами. (Изображает жест.)
Мол, здорово?
Да. И мне больше ничего не нужно было. Я напился немерено от счастья! Но мысли о том, что не так писали в прессе, не приглашали на фестивали, — этот момент был, да. Просто для меня это никогда не превращалось в идею фикс. Ведь такой момент, он может наступить и завтра, и послезавтра. Да он и так уже наступает. Уже не будет у меня такого количества предложений, таких ролей, которые были пять лет назад. Их будет все меньше и меньше. И к этому нужно быть готовым.
[0]Почему так пессимистично, Сереж?
Ну потому что в кино больше снимают молодых, чем стариков. Это однозначно.
А ты себя уже в старики записал?
Нет, я себя в старики не записывал. Знаешь, мне нравится обозначать все это даже не какими-то этапами, а просто дорогой. Вот я по ней иду, и то, что она не кончается, — вот это класс. То, что она может подниматься в гору, опускаться вниз. Главное только, чтобы у тебя хватило ума на этой дороге не ставить никаких знаков опознавательных и километража. Знаешь, я же никогда в жизни не мечтал о ролях. Вот правда. Никогда! То есть как не мечтал? Я не мечтал конкретно. Вот, скажем, пример тебе. Я поступил в театр…
В «Современник».
Да. В Школе-студии МХАТ мы учились вместе с твоим братом Игорем, и он знает: меня нигде не брали с нашим отрывком. А потом я вдруг прочитал монолог Мити Карамазова на одном показе, и меня стали брать. И сюда меня взяли за Митю Карамазова. Галина Волчек сначала сказала: спасибо, монологи мы не слушаем. И в последнюю секунду Фокин (Валерий Фокин — режиссер. — Прим. ОК!) спросил: а что за монолог? Я говорю: Дмитрия Карамазова. Они там пошептались — Фокин с Квашой и с Гафтом, значит, и с Волчек — и разрешили мне выйти. Знаешь, если честно, это один из самых счастливых моментов в моей жизни. Читая монолог, я понял, что буду здесь работать. Я дочитал его до конца, а это двадцать две минуты! Потом, когда пришел в театр, вот этот «Митин файл», он всегда лежал со мной, но никогда мною не активизировался. Я не ходил и не говорил: Галина Борисовна, вот хорошо бы мне… Проходит какое-то время, и вдруг бабах — приходит Фокин, ставит «Карамазовых» и дает мне роль Мити Карамазова. И это со временем преобразовалось во мне в личную мою такую примету, в личное актерское суеверие.
Это удача, ты удачливый актер, удачливый человек, Сереж.
Это везение. Ты понимаешь, у нас же у каждого свои внутренние прибамбасы, мы все садимся на пол, если на землю упадет текст роли. Я вообще чокнутый в этом смысле. Вот я играл «Мурлен Мурло», мне сказали: всё, Гармаш, пошел пятнадцатый год, снимай штаны, невозможно уже их латать. А мне расстаться с этими штанами — как палец дать отрезать. Потому что у меня суеверие, что я начну вдруг по-другому играть.
В результате поменял штаны?
Ну, поменял, с горем пополам поменял.
Слушай, но у тебя ведь были периоды непростых отношений с театром. Ты сам мне рассказывал, что и спектакли, бывало, срывал. Наверняка это не бесследно для тебя проходило?
Ну как тебе сказать. Огромное спасибо Волчек за то, что она параллельно учила меня как артиста и воспитывала как мать. В те моменты, когда я пил и не знал в этом меры. У меня были плохие взаимоотношения с алкоголем. Они и сейчас ненормальные, я не умею с ним находить общего языка, правильного, как другие люди. Это я сейчас понимаю, а раньше мне казалось, что умею. Театр стал для меня домом с первой секунды. Здесь есть моменты студийности — той, которая была в первом «Современнике». Вот для меня одна из причин сегодняшнего крушения в сфере культуры, искусства, образования — это утрата традиций. Если мы сейчас с твоим братом проведем два дня в Школе-студии МХАТ, где мы учились, мы там без корвалола не обойдемся. И выйдем оттуда с очень плохим настроением. При всем том, что там работают наши друзья, с которыми мы учились. Но утрата традиций, понимаешь. А в «Современнике» до сих пор это сохранилось. Когда сюда приходит молодой человек, ему сразу дают невероятный аванс доверия.
Ну вот скажи, Сереж, когда происходили, как ты говоришь, разные инциденты, тебе Волчек все прощала?
Да ну нет, ни фига не прощала. Она меня наказывала, и наказывала по-разному.
Как наказывала? Рублем, из театра выгоняла?
Из театра не выгоняла, а рублем наказывала. Вот у нас, скажем, были какие-то премиальные поездки. И меня в них не отправляли. Я тебе больше скажу: у нас были моменты, когда мы с Галиной Борисовной по целому году только здоровались.
Да что ты, по году? Это огромный срок.
Я тогда ушел из «Трех товарищей». И потом такая же история произошла с «Тремя сестрами». Это сугубо внутреннее дело, не хочу говорить, кто прав, кто виноват, главное, что мы это пережили. Это как в настоящей семье: мы с ней прошли через очень непростые взаимоотношения. Я безумно негодовал на нее, она негодовала на меня, и нам было тяжело — и ей, и мне. И при всем при этом я никогда не был наказан ролями. Никогда! Казалось бы, после того как я ушел из «Трех товарищей», она могла не давать мне ролей. И все равно спустя какое-то время мы вместе с ней двумя руками перевернули эту страницу и стали жить дальше.
А скажи, у тебя никогда не было мысли уйти из «Современника», как Лена Яковлева, твоя партнерша?
А зачем? У меня никогда не было причины. У меня был один-единственный повод такой — когда-то Алла Сергеевна Демидова предложила мне сыграть Лопахина в «Театре на Таганке». Я пришел к Галине Борисовне, она сказала — ну, не без тени ревности, она всегда относится к этому ревностно и не скрывает этого: «Если хочешь, иди. При одном условии: там в программке должно быть написано, что ты артист театра «Современник». Правда, в итоге дальше слов дело не пошло. Еще у меня был один такой момент, когда кто-то из друзей мне сказал: «Дурак, фиг ли ты сидишь? Ты можешь в два раза больше сниматься, ты можешь купить себе квартиру быстрее». А у меня тогда было до двадцати спектаклей, сказки детские. И я на секунду задумался, но тут же это меня испугало. Это так кажется, что я имею награды, имею фильмографию, что вот сейчас возьми и уйди я из «Современника» — и возьмут меня куда угодно. Да взять-то, может, возьмут, только это, понимаешь, не решение проблемы.
Мне вообще кажется, что ты по натуре однолюб. Вот ты если полюбил женщину, то раз и навсегда. Если пришел в «Современник», то останешься ему верен. Это генетически в тебе заложено, или жизнь показала: от добра добра не ищут?
Я от добра добра не ищу, нет. Знаешь, когда-то, когда я был совсем молодым, я в армии перечитал всего Шекспира. Я был уже таким, старослужащим, и можно было ни фига не делать, а валяться в вагончике с книжкой. И я перечитал всё, что пропустил в театральном училище. Все, что прогулял и пропил. И какие-то вещи так бабахнули мне в голову! Я помню, в «Троиле и Крессиде» есть такая фраза: «Мы столько потеряли своего, что не свое удерживать не надо». Это очень верно. Я видел такие моменты, в том числе и в этом театре, когда люди пытались отсюда прыгнуть во что-то лучшее. И чем это заканчивалось? Ну и потом, пойми, что другой театр, и другой режиссер, и другая роль — это еще не всё. Да, роль, да, режиссер, да, спектакль. Нет, не всё. Понимаешь, можно входить в театр на работу, а можно входить домой.
Мы с тобой договорились пообщаться сразу после фотосессии, а ты предложил поехать в «Современник». Тебе здесь даже говорить комфортнее.
А ты знаешь, если бы меня жена выгнала из дому, первое время я бы жил в «Современнике». Здесь всё свое, он правда как дом. Ты знаешь, кто чем живет, у кого как в семье. У кого радость, у кого несчастье. У нас ведь не пропускается даже день рождения директора буфета. Я уж не говорю о постановочной части. Постановщики наши, реквизиторы участвуют в каждом капустнике. Мы делаем свой, они свой. И они «бьют» нас!
Слушай, меня поразило насчет армии — то, что ты там читал Шекспира. Вообще в армию, я так понимаю, ты сам захотел пойти?
Ну понимаешь, Вадик, тогда было такое время. Я окончил Днепропетровское театральное училище, работал в театре кукол в Херсоне. Но это не освобождало от армии. Единственное, все закончившие театральное училище служили в ансамблях. И я тоже нацелился в ансамбль. Я приехал, показал диплом, прочитал какие-то стихи. Они говорят: будешь в хоре стоять. Если придумаешь что-то, байку какую расскажешь, артистом разговорного жанра пойдешь. А тут у театра кукол выскочили гастроли в Чечено-Ингушетию. И мне говорят: поехали. Чечня, там еще лето, так классно… И я поехал на гастроли.
И что же случилось после гастролей?
А после гастролей я приехал, а там оставалось до конца призыва всего ничего. А поскольку я тогда уже знал, что поеду поступать в Москву в театральный, то тему армии нужно было сразу закрыть. Откосить — тогда вопроса такого не стояло. Когда я оказался на призывном пункте, то узнал, что еду в стройбат... в Бологое. И ты знаешь, вот что я тебе скажу… Когда я там заканчивал службу, я говорил: мать ее так, эту армию. Я буду проезжать мимо этого Бологого, буду открывать окно и орать матом. А спустя немного времени, когда я стал сниматься в кино, и ездить в Питер, и проезжать мимо Бологого, я всё с большей теплотой и даже любовью стал вспоминать эти свои два года в стройбате. Они научили меня жесткому мужскому общежитию. Научили, что такое тяжелый физический труд, что такое подъем, что такое по морде ни за что. Армия сделала меня мужчиной, она рассказала о том, что можно жить, работать, дружить и даже еще веселиться и шутить и при этом не умирать там. Вот у меня маленький сын…
Ему пять лет, да?
Да. И я бы ни за что его не хотел отдать на войну, которая перманентно в нашей стране идет. Все говорят, что ее вроде бы нет, а она есть. Но при этом как Шевчук отдал своего сына в армию, я вот тоже отдам. А то сегодняшний молодой человек сначала при слове «армия» готов в обморок упасть, а потом идет с девушкой в ресторан и платит пополам… Обидно как-то за наш мужской цех.
Сереж, а можно сказать, что ты с годами более сентиментальным становишься? Ты вот говоришь, что проезжаешь мимо Бологого, где служил, и щемящие чувства испытываешь.
Человек, если он вменяемый и без справки, в нем присутствуют все чувства. И в определенной степени сентиментальность должна быть. Она должна соединиться с каким-то другим твоим чувством и родить какое-то третье. Я не верю людям, которые говорят: я ничего не боюсь. Ложь!
А чего ты боишься?
Вещи общебоязненные — семья, близкие и так далее. Авиакатастрофа и… поглупеть боюсь старчески. Боюсь забрюзжать. Боюсь, чтобы мои приоритеты или вот то, что я тебе говорил, не стали какой-то сумасшедшей догмой, кроме которой я больше ничего не смогу видеть в этой жизни.
ПОЛНОЕ ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЙТЕ В ЖУРНАЛЕ ОК! ОТ 3 НОЯБРЯ 2011 ГОДА.
Сережа, одну вещь я наблюдаю уже достаточно давно. Когда говорят о тебе, говорят с придыханием. Ты редкий актер, которого все уважают, это дорогого стоит и это надо заслужить. Притом что зрительская любовь и популярность далеко не сразу к тебе пришли. Лет пятнадцать ты работал в театре — хорошо работал, снимался, но как-то не было вот такого, чтобы выстрелило. Скажи честно, тщеславие мучило изнутри?
Ты знаешь, такого, чтоб прямо мучило, не было. Но я тебе скажу, я вел себя по-другому.
То есть?
Я водки много пил. Не то чтобы заливал горе, нет. Мне просто так радостно было и весело, что я ну как бы и не замечал этого. Утешал себя: ничего, придет еще время. И потом, eсть такой момент в нашей профессии, когда у тебя замолкает телефон. Этот момент обязательно наступает.
Ну у тебя-то такой момент не наступил?
Почему? Вот у меня сейчас такой момент: я на протяжении полугода не слышу ни одного серьезного предложения. Такого, чтобы я понял: вот оно! Конечно, мерки мои изменились.
В том-то и дело. Ты избалован хорошими предложениями.
Но понимаешь, какая штука: в первые пятнадцать лет все равно мне грех было жаловаться. У меня было много кино. Другое дело, какого. Я всегда говорю: от какого-то кино остаются деньги, вложенные во что-то, от какого-то — название города, где оно снималось, от какого-то — смешная байка. А какое-то кино — такого очень мало во всей фильмографии — становится частью твоей жизни. Тогда такие моменты были. Это была и самая первая картина — встреча с Абдрашитовым. И даже в неудачной картине Игоря Васильевича Таланкина я был счастлив произносить в кадре текст Достоевского. Хотя, говорю тебе честно, чего-то не хватало.
Не хватало, чтобы узнавали на улице?
Нет, узнавать меня узнавали. Я слышал от людей отзывы о своих картинах, когда еще вообще был никем — я только шесть лет снимался. В 1990 году я снялся в «Армавире» у Абдрашитова, и ко мне в Доме кино подошли Гердт и Евстигнеев и сделали вот так вот, знаешь, знак пальцами. (Изображает жест.)
Мол, здорово?
Да. И мне больше ничего не нужно было. Я напился немерено от счастья! Но мысли о том, что не так писали в прессе, не приглашали на фестивали, — этот момент был, да. Просто для меня это никогда не превращалось в идею фикс. Ведь такой момент, он может наступить и завтра, и послезавтра. Да он и так уже наступает. Уже не будет у меня такого количества предложений, таких ролей, которые были пять лет назад. Их будет все меньше и меньше. И к этому нужно быть готовым.
[0]Почему так пессимистично, Сереж?
Ну потому что в кино больше снимают молодых, чем стариков. Это однозначно.
А ты себя уже в старики записал?
Нет, я себя в старики не записывал. Знаешь, мне нравится обозначать все это даже не какими-то этапами, а просто дорогой. Вот я по ней иду, и то, что она не кончается, — вот это класс. То, что она может подниматься в гору, опускаться вниз. Главное только, чтобы у тебя хватило ума на этой дороге не ставить никаких знаков опознавательных и километража. Знаешь, я же никогда в жизни не мечтал о ролях. Вот правда. Никогда! То есть как не мечтал? Я не мечтал конкретно. Вот, скажем, пример тебе. Я поступил в театр…
В «Современник».
Да. В Школе-студии МХАТ мы учились вместе с твоим братом Игорем, и он знает: меня нигде не брали с нашим отрывком. А потом я вдруг прочитал монолог Мити Карамазова на одном показе, и меня стали брать. И сюда меня взяли за Митю Карамазова. Галина Волчек сначала сказала: спасибо, монологи мы не слушаем. И в последнюю секунду Фокин (Валерий Фокин — режиссер. — Прим. ОК!) спросил: а что за монолог? Я говорю: Дмитрия Карамазова. Они там пошептались — Фокин с Квашой и с Гафтом, значит, и с Волчек — и разрешили мне выйти. Знаешь, если честно, это один из самых счастливых моментов в моей жизни. Читая монолог, я понял, что буду здесь работать. Я дочитал его до конца, а это двадцать две минуты! Потом, когда пришел в театр, вот этот «Митин файл», он всегда лежал со мной, но никогда мною не активизировался. Я не ходил и не говорил: Галина Борисовна, вот хорошо бы мне… Проходит какое-то время, и вдруг бабах — приходит Фокин, ставит «Карамазовых» и дает мне роль Мити Карамазова. И это со временем преобразовалось во мне в личную мою такую примету, в личное актерское суеверие.
Это удача, ты удачливый актер, удачливый человек, Сереж.
Это везение. Ты понимаешь, у нас же у каждого свои внутренние прибамбасы, мы все садимся на пол, если на землю упадет текст роли. Я вообще чокнутый в этом смысле. Вот я играл «Мурлен Мурло», мне сказали: всё, Гармаш, пошел пятнадцатый год, снимай штаны, невозможно уже их латать. А мне расстаться с этими штанами — как палец дать отрезать. Потому что у меня суеверие, что я начну вдруг по-другому играть.
В результате поменял штаны?
Ну, поменял, с горем пополам поменял.
Слушай, но у тебя ведь были периоды непростых отношений с театром. Ты сам мне рассказывал, что и спектакли, бывало, срывал. Наверняка это не бесследно для тебя проходило?
Ну как тебе сказать. Огромное спасибо Волчек за то, что она параллельно учила меня как артиста и воспитывала как мать. В те моменты, когда я пил и не знал в этом меры. У меня были плохие взаимоотношения с алкоголем. Они и сейчас ненормальные, я не умею с ним находить общего языка, правильного, как другие люди. Это я сейчас понимаю, а раньше мне казалось, что умею. Театр стал для меня домом с первой секунды. Здесь есть моменты студийности — той, которая была в первом «Современнике». Вот для меня одна из причин сегодняшнего крушения в сфере культуры, искусства, образования — это утрата традиций. Если мы сейчас с твоим братом проведем два дня в Школе-студии МХАТ, где мы учились, мы там без корвалола не обойдемся. И выйдем оттуда с очень плохим настроением. При всем том, что там работают наши друзья, с которыми мы учились. Но утрата традиций, понимаешь. А в «Современнике» до сих пор это сохранилось. Когда сюда приходит молодой человек, ему сразу дают невероятный аванс доверия.
Ну вот скажи, Сереж, когда происходили, как ты говоришь, разные инциденты, тебе Волчек все прощала?
Да ну нет, ни фига не прощала. Она меня наказывала, и наказывала по-разному.
Как наказывала? Рублем, из театра выгоняла?
Из театра не выгоняла, а рублем наказывала. Вот у нас, скажем, были какие-то премиальные поездки. И меня в них не отправляли. Я тебе больше скажу: у нас были моменты, когда мы с Галиной Борисовной по целому году только здоровались.
Да что ты, по году? Это огромный срок.
Я тогда ушел из «Трех товарищей». И потом такая же история произошла с «Тремя сестрами». Это сугубо внутреннее дело, не хочу говорить, кто прав, кто виноват, главное, что мы это пережили. Это как в настоящей семье: мы с ней прошли через очень непростые взаимоотношения. Я безумно негодовал на нее, она негодовала на меня, и нам было тяжело — и ей, и мне. И при всем при этом я никогда не был наказан ролями. Никогда! Казалось бы, после того как я ушел из «Трех товарищей», она могла не давать мне ролей. И все равно спустя какое-то время мы вместе с ней двумя руками перевернули эту страницу и стали жить дальше.
А скажи, у тебя никогда не было мысли уйти из «Современника», как Лена Яковлева, твоя партнерша?
А зачем? У меня никогда не было причины. У меня был один-единственный повод такой — когда-то Алла Сергеевна Демидова предложила мне сыграть Лопахина в «Театре на Таганке». Я пришел к Галине Борисовне, она сказала — ну, не без тени ревности, она всегда относится к этому ревностно и не скрывает этого: «Если хочешь, иди. При одном условии: там в программке должно быть написано, что ты артист театра «Современник». Правда, в итоге дальше слов дело не пошло. Еще у меня был один такой момент, когда кто-то из друзей мне сказал: «Дурак, фиг ли ты сидишь? Ты можешь в два раза больше сниматься, ты можешь купить себе квартиру быстрее». А у меня тогда было до двадцати спектаклей, сказки детские. И я на секунду задумался, но тут же это меня испугало. Это так кажется, что я имею награды, имею фильмографию, что вот сейчас возьми и уйди я из «Современника» — и возьмут меня куда угодно. Да взять-то, может, возьмут, только это, понимаешь, не решение проблемы.
Мне вообще кажется, что ты по натуре однолюб. Вот ты если полюбил женщину, то раз и навсегда. Если пришел в «Современник», то останешься ему верен. Это генетически в тебе заложено, или жизнь показала: от добра добра не ищут?
Я от добра добра не ищу, нет. Знаешь, когда-то, когда я был совсем молодым, я в армии перечитал всего Шекспира. Я был уже таким, старослужащим, и можно было ни фига не делать, а валяться в вагончике с книжкой. И я перечитал всё, что пропустил в театральном училище. Все, что прогулял и пропил. И какие-то вещи так бабахнули мне в голову! Я помню, в «Троиле и Крессиде» есть такая фраза: «Мы столько потеряли своего, что не свое удерживать не надо». Это очень верно. Я видел такие моменты, в том числе и в этом театре, когда люди пытались отсюда прыгнуть во что-то лучшее. И чем это заканчивалось? Ну и потом, пойми, что другой театр, и другой режиссер, и другая роль — это еще не всё. Да, роль, да, режиссер, да, спектакль. Нет, не всё. Понимаешь, можно входить в театр на работу, а можно входить домой.
Мы с тобой договорились пообщаться сразу после фотосессии, а ты предложил поехать в «Современник». Тебе здесь даже говорить комфортнее.
А ты знаешь, если бы меня жена выгнала из дому, первое время я бы жил в «Современнике». Здесь всё свое, он правда как дом. Ты знаешь, кто чем живет, у кого как в семье. У кого радость, у кого несчастье. У нас ведь не пропускается даже день рождения директора буфета. Я уж не говорю о постановочной части. Постановщики наши, реквизиторы участвуют в каждом капустнике. Мы делаем свой, они свой. И они «бьют» нас!
Слушай, меня поразило насчет армии — то, что ты там читал Шекспира. Вообще в армию, я так понимаю, ты сам захотел пойти?
Ну понимаешь, Вадик, тогда было такое время. Я окончил Днепропетровское театральное училище, работал в театре кукол в Херсоне. Но это не освобождало от армии. Единственное, все закончившие театральное училище служили в ансамблях. И я тоже нацелился в ансамбль. Я приехал, показал диплом, прочитал какие-то стихи. Они говорят: будешь в хоре стоять. Если придумаешь что-то, байку какую расскажешь, артистом разговорного жанра пойдешь. А тут у театра кукол выскочили гастроли в Чечено-Ингушетию. И мне говорят: поехали. Чечня, там еще лето, так классно… И я поехал на гастроли.
И что же случилось после гастролей?
А после гастролей я приехал, а там оставалось до конца призыва всего ничего. А поскольку я тогда уже знал, что поеду поступать в Москву в театральный, то тему армии нужно было сразу закрыть. Откосить — тогда вопроса такого не стояло. Когда я оказался на призывном пункте, то узнал, что еду в стройбат... в Бологое. И ты знаешь, вот что я тебе скажу… Когда я там заканчивал службу, я говорил: мать ее так, эту армию. Я буду проезжать мимо этого Бологого, буду открывать окно и орать матом. А спустя немного времени, когда я стал сниматься в кино, и ездить в Питер, и проезжать мимо Бологого, я всё с большей теплотой и даже любовью стал вспоминать эти свои два года в стройбате. Они научили меня жесткому мужскому общежитию. Научили, что такое тяжелый физический труд, что такое подъем, что такое по морде ни за что. Армия сделала меня мужчиной, она рассказала о том, что можно жить, работать, дружить и даже еще веселиться и шутить и при этом не умирать там. Вот у меня маленький сын…
Ему пять лет, да?
Да. И я бы ни за что его не хотел отдать на войну, которая перманентно в нашей стране идет. Все говорят, что ее вроде бы нет, а она есть. Но при этом как Шевчук отдал своего сына в армию, я вот тоже отдам. А то сегодняшний молодой человек сначала при слове «армия» готов в обморок упасть, а потом идет с девушкой в ресторан и платит пополам… Обидно как-то за наш мужской цех.
Сереж, а можно сказать, что ты с годами более сентиментальным становишься? Ты вот говоришь, что проезжаешь мимо Бологого, где служил, и щемящие чувства испытываешь.
Человек, если он вменяемый и без справки, в нем присутствуют все чувства. И в определенной степени сентиментальность должна быть. Она должна соединиться с каким-то другим твоим чувством и родить какое-то третье. Я не верю людям, которые говорят: я ничего не боюсь. Ложь!
А чего ты боишься?
Вещи общебоязненные — семья, близкие и так далее. Авиакатастрофа и… поглупеть боюсь старчески. Боюсь забрюзжать. Боюсь, чтобы мои приоритеты или вот то, что я тебе говорил, не стали какой-то сумасшедшей догмой, кроме которой я больше ничего не смогу видеть в этой жизни.
ПОЛНОЕ ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЙТЕ В ЖУРНАЛЕ ОК! ОТ 3 НОЯБРЯ 2011 ГОДА.