Олег Меньшиков: «Врачи сказали: еще бы минут тридцать — и всё…»

Почему-то мне кажется, что в школе тебя любили одноклассники и учителя. Я уверен, ты был душой компании.

Я очень плохо помню себя в школе. Я начал себя помнить курса со второго института— вот такое свойство памяти.

А воспитание у тебя спартанское — в семь утра подъем, зарядка?

Такого никогда не было. Родители, конечно, не воспитывали меня в духе японской школы, когда до пяти лет ребенку разрешают абсолютно всё, а после — уже нет. Я не могу сказать, что мне всё было дозволено, но я никогда не был под пятой. У нас в семье были обычные общечеловеческие законы, которые, думаю, были и в твоей.

Олег, мне всегда было интересно, когда у тебя появились актерские приоритеты? Это школа, кружки или что-то другое?

Да ты понимаешь, какая штука, у меня ничего подобного не было, ни школ театральных, ничего. Сейчас понятно, я состоялся как артист, безусловно. Но я все равно считаю, что есть очень большое количество артистов намного лучше меня.

Давай кокетство оставим в стороне.

Я как раз не кокетничаю. У меня, видимо, есть какое-то обаяние, что ли. Недавно прочитал интервью покойного Богдана Ступки. Так вот он говорил, что многие думают: актерство — это радость, а нет, актерство — мука. Вот для меня это мука всегдашняя: каждый выход на сцену, каждая роль — мука.

Ты в последнее время почти не снимаешься в кино, с чем это связано?

Во-первых, ничего хорошего мне не предлагают. Но тебе я могу сказать, что недавно я снялся в фильме Коли Лебедева «Легенда № 17» о хоккеисте Валерии Харламове. Я играю тренера Анатолия Тарасова; как где-то написал Лебедев, это моя первая возрастная роль.

С чем, Олег, я тебя и поздравляю! А Татьяна Анатольевна Тарасова знает о том, что ты играешь ее отца?

Знает, она мне даже на какой-то встрече сказала, что нашла фотографию отца, на которой видно, что мы с ним похожи. А я говорю: «Татьяна Анатольевна, не может такого быть!»

Интересно.

У меня очень хорошая роль, замечательный Коля Лебедев, хороший Даня Козловский в роли Харламова… Меня единственное что пугает, так это то, что они так долго тянут, сейчас же осенью будет сорок лет этой суперсерии Канада — СССР. Я совершенно не собирался играть эту роль. Продюсер Леня Верещагин мне предложил, а я ему: «Лень, ты что, обалдел, где — я, а где — Тарасов?» Я прочитал сценарий, и он предложил мне другую роль. И тогда я, набравшись смелости, наглости, сказал: «Знаешь, там только одна роль — Тарасов, мне уже больше ничего другого не надо предлагать!»

У Тарасова ведь очень драматичная судьба.

Понимаешь, фильм-то о Харламове. Сейчас я рассказываю эту историю, потому что я Тарасова играю. Но это роль второго плана, грубо говоря.

То есть ты уже спокойно идешь на то, чтобы играть не главные роли?

Ты знаешь, она такая клевая.

Скажи, а это правда, что ты отказался сниматься у Никиты Михалкова в «Двенадцати», потому что он хотел, чтобы ты наголо подстригся?

Нет конечно, глупости всё это. Я отказался сниматься у горячо мною любимого Никиты Сергеевича, потому что мне с самого начала не понравился сценарий. Мне не понравилась ни роль, которую мне предложили, ни тема. И я не стал это скрывать. А Михалков мне сказал: «Старик, ну не понравилось — не снимайся!» Сначала я согласился, а потом понял, что будет хуже, если я откажусь после нескольких съемочных дней. И я отказался за три-четыре дня до начала съемок.

Олег, мне вообще кажется, что ты человек внутренне очень свободный, раскрепощенный. Мне это в тебе нравится. Скажи, это воспитание, гены?

Наверное. Меня где-то спросили, что я в себе больше всего ценю. Так вот— свободу. Я не столько свободен, сколько за эту свободу борюсь. Как только я понимаю, что кто-то или что-то покушается на мою свободу, я объявляю войну.

Олег, я прекрасно помню то время, когда ты работал в Театре Советской армии. Я даже помню, ты делал мне пропуск на спектакль «Идиот», где играл Ганю Иволгина.

Это была моя любимая роль.

Правда?

Во-первых, многое было связано с Юрием Ивановичем Ереминым, руководителем театра. Как-то он взял меня за руку и повел. Я имею в виду — в профессиональном театре. Когда я играл эту роль, случилось то, из-за чего в профессии и стоит находиться. На одном спектакле, играя Ганечку, я вдруг понял, что говорю не я, это не мой голос, не мое тело. Такое состояние длилось секунды три. Я сказал какую-то фразу, и у меня аж мурашки по телу пошли, потому что я понял, что что-то такое произошло. Вот это первый раз со мной случилось, когда я играл Ганечку, поэтому я так эту роль полюбил. Я даже сейчас не понимаю, что это было такое.

У тебя всё замечательно складывалось в Театре армии, а ты из него ушел. Кто-то покусился на твою свободу?

Нет. Понимаешь, когда ты долго работаешь в одном коллективе, у тебя размываются критерии. У тебя могут быть какие-то победы, но вот эти твои победы уже не являются победами для искусства. Да, ты для себя можешь совершить подвиг, только в искусстве его никто не заметит. Для себя ты, возможно, очень сильно вырос, а для людей, которые пришли в театр… Они этого роста и не заметили. Я прекрасно понимаю Валентина Иосифовича Гафта, который сменил пять театров. Я в принципе тоже пять театров поменял. Мне кажется, это правильно, но это очень сложно: и уходить сложно, и к чему-то новому привыкать непросто. Но делать это необходимо для того, чтобы сберечь свой внутренний театральный, творческий, индивидуальный мир.

Не так давно ты возглавил государственный Театр имени Ермоловой…

…чтобы разрушать его изнутри. (Улыбается.)

Прекрасно звучит! То есть ты, Меньшиков, оказывается, еще и революционер по натуре.

В общем да. Вадим, я снял из репертуара двадцать четыре названия из двадцати восьми. Сейчас многие говорят, что это гениальный ход — мол, он сжег все мосты. А когда я это делал, у меня и мыслей таких не было. Я понимал, что поступаю правильно, и если бы мне сказали, что так делать нельзя, я бы ушел.

Подожди, ты снял двадцать четыре названия, в театре осталось четыре. Что дальше? Спектакли же должны идти каждый день.

Будут идти спектакли моего «Театрального товарищества». Я же не могу играть их на сцене Театра имени Моссовета, если стал художественным руководителем Театра имени Ермоловой.

Понятно, теперь это Театр имени Ермоловой тире имени Олега Меньшикова. Так?

Секунду! Я всё делаю для того, чтобы вернуть театру нужного, правильного, хорошего зрителя. Для того чтобы не треть зала рядом с Кремлем была заполнена… Смотри, как получается: приглашаешь в театр звезд — плохо, не зовешь, говорят, что он хочет один солировать.

Сейчас, понятно, будут идти на Меньшикова. А что делать остальным бедным актерам?

Бедные актеры! У меня сейчас висит пять распределений ролей в новых спектаклях, приеду— повешу еще четыре. В ноябре мы открываем сезон спектаклем «Самая маленькая драма» по Чехову, ставит Радик Овчинников, а играть будут Валентин Иосифович Гафт и Владимир Алексеевич Андреев, бывший художественный руководитель театра. Женя Каменькович выпускает «Язычников» по пьесе Анны Яблонской, скандальная пьеса с матом, с проблемами…

До своего нового назначения ты, как я понимаю, работал в очень спокойном режиме. Я знаю, что ты репетировал в своем «Товариществе» «Сильву», потом тебе это надоело, и ты репетировать перестал.

Всё совсем не так. Я не репетировал «Сильву». Егор Дружинин уже поставил номер «Красотки кабаре», а потом я слег с перитонитом. Мне на полгода запретили любую физическую нагрузку. Я только из-за этого прекратил.

Как же ты себя до такого состояния довел, Олег?

Мне врачи сказали, что у меня заниженный болевой порог, я вообще боли не чувствовал. Настька (супруга Меньшикова— актриса Анастасия Чернова. — Прим. OK!) меня спасла, она как-то стала трогать живот, а он как барабан. Меня мутит, я понимаю, что мне плохо, но вроде ничего не болит. Она вызвала скорую. Ты же знаешь, как мы все: не смей, сейчас все пройдет, какая скорая! Она не послушала и вызвала, а врачи сказали, что еще бы минут тридцать-сорок — и всё, кранты. Четыре часа Настя сидела около — хотел сказать гримерной — операционной. Я единственное, что помню, — не могу идти по коридору от боли. У меня было только одно желание: чтобы мне поскорее сделали укол. Мне уже было наплевать, проснусь я или нет, только уколите, чтобы я уже ничего не чувствовал.

Невероятно, Олег. Я же ничего об этом не знал. После того что случилось, у тебя произошла какая-то переоценка ценностей? Ведь ты фактически с того света вернулся.

У меня появились какие-то новые силы. Вот как сейчас с театром, вроде бы ты говоришь, такая размеренная у меня была жизнь, а сейчас мне суток не хватает, мне не хочется ложиться, думаю, быстрей бы ночь прошла. У меня такого давно не было. Если я в Москве, то приезжаю в театр к десяти— десяти тридцати. Такого вообще у меня никогда не было.

Ты жаворонок?

С годами я стал вставать рано. Но мне хочется это делать! Понимаешь, я хожу по театру, что-то придумываю. У меня нашлось столько друзей, которые готовы помогать. Сейчас мне делают фойе, зрительный зал, гримерные, служебный буфет. Департамент культуры помогает, Сергей Капков. Но в нашем государстве существовать очень сложно, такое у нас количество бумажек и подписей— сдохнуть можно! Но меня приняли…

Актеры?

Да. Я вообще собрал даже не труппу, а сделал такое собрание коллектива театра. Те изменения, которые я предлагал, касались и касаются не только труппы, а всего театра. Послушай, в театре не было компьютерной продажи билетов. Ты можешь себе представить, в двенадцатом году двадцать первого века! Там продавали билеты по театральной книжке...

А вот в этом, кстати, есть какая-то трогательность. Олег, я очень рад, что у тебя открылось новое дыхание. Смотрю, как ты об этом говоришь — у тебя глаза горят. Мы сейчас с тобой в Лондоне, ты же в свое время тут играл в спектакле с Ванессой Редгрейв. Ты даже получил премию Лоуренса Оливье, что для российского актера— случай уникальный. Ты играл Сергея Есенина, она— Айседору Дункан. Сколько времени это длилось?

Из Москвы я уехал, кажется, в мае, а вернулся в декабре, перед католическим Рождеством.

Сколько тебе лет было?

Мне было еще мало— мне было тридцать.. Я был тогда еще наглым. Я сказал, что у меня есть спектакль «Калигула», хотите — приходите, а я никуда не пойду. И они пришли, Вадим. Ты знаешь, не стоит ни под кого подстраиваться, кому надо — сами подстроятся. Я сказал, приходите, и они пришли — режиссер, драматург и Ванесса Редгрейв.

Ты полгода работал в Лондоне. Была эйфория, были мысли, а, может, ну ее Москву... попробую в Европе, а потом, быть может, и в Голливуд?

Ты знаешь, никогда у меня таких желаний с Голливудом не было. Я не вижу ни одного примера успешной карьеры русских артистов там.

Когда в августе был путч, я как раз был здесь, в Лондоне— играл спектакли. Мне тогда в посольстве Великобритании предложили получить гражданство. Сейчас у меня могло быть два паспорта.

Неужели ты сам отказался?

Отказался, Вадим, отказался.

Уникальная история!

Сейчас бы я, не сомневаясь ни секунды, согласился. Ты знаешь, я вот ходил, Настьке показывал театр, где я играл Есенина, и думал: действительно больше полугода в Лондоне прожил, город стал для меня почти родным, а у меня здесь даже друзья не появились.

У тебя же потом был великолепный опыт с еще одной зарубежной звездой — Катрин Денев, с которой ты снимался в картине «Восток — Запад». У вас с ней было какое-то общение за кадром?

Ничего такого не было. Смотри, мы с тобой оба по-русски разговариваем, и нам хорошо. А мне надо было играть на другом языке и отвечать за то, что я делал. Они удивлялись, а почему это Олег с нами не общается. А потому что Олег текст для завтрашней сцены учит.

Это ужасное ощущение, когда ты понимаешь, что можешь забыть текст. Это же не твой родной язык.

У тебя такие страхи бывают?

Конечно. Когда играю на другом языке. На своем-то, господи, это мы уж как-нибудь вывернемся. А я же привык быть победителем, понимаешь! Как это так— я текст забуду! Такого быть не может. Но этот период работы с Катрин Денев и с Сандрин Боннер в «Восток — Запад», когда я играл на французском, стоил мне язвы, бессонных ночей.

Олег, мне очень дорого то, что ты сейчас говоришь. Потому что ты производишь впечатление абсолютного победителя, счастливчика, у которого всегда всё хорошо.

А у меня всё хорошо. Всё, о чем я рассказываю тебе,— в прошлом, это не считается. Сейчас всё уже гораздо лучше.

Олег, мне очень любопытно вот что. Ты окончил Щепкинское училище. Обычно туда поступают те, кого не принимают в Школу-студию МХАТ, Щукинское училище или в ГИТИС. Неужели и у тебя так было?

Нет, у меня было не так. Я поступал только в Щепкинское. Я пришел, а Владимир Багратович Монахов спросил меня, буду ли я еще куда-то подавать документы. Я сказал, что еще никуда не подавал, но собираюсь, естественно, везде. А он говорит: «Никуда не подавайте — я вас беру!» И взял меня сразу на третий тур, а уже на следующий день я принес документы. Никуда больше не пошел. Чего мне ходить? Я показы ненавидел, как я ненавижу это: «А давайте басню, давайте прозу»… А потом, уже после училища, был Малый театр, что для молодого артиста тоже не бог весть какая находка, но мне Михаил Иванович Царев сказал: «Я вас беру» — и всё. Меня Петр Наумович Фоменко звал к себе в Питер. Ну куда я в Питер? Фоменко тогда был в Театре комедии, он мне говорил: «Олегушка, вот вам моя визитная карточка, я понимаю, что вы никуда не поедете, но на всякий случай». Но вот потом бог свел. Встретились на «Калигуле». Я тогда и остался в Малом театре только потому, что ненавидел вот это «Спасибо большое. Следующий отрывок». Мне кажется, это так унизительно. А с другой стороны, сейчас, будучи художественным руководителем театра, я понимаю, что на показах артиста сразу видно.

Ты уже взял кого-то в театр?

Ты знаешь, я не буду брать по принципу до кучи, просто потому, что человек талантливый. Если есть конкретная работа — возьму. Зачем мне брать человека, если мне ему нечего предложить? Зачем мне эта ответственность, артисту же расти надо…

Скажи, и все-таки почему ты в актеры решил пойти?

Ты знаешь, я обожал оперетту и обожаю до сих пор.

Поэтому все-таки будешь «Сильву» ставить?

Конечно. Я это все знаю наизусть. К нам пришел аранжировщик, и он смотрел на меня такими слегка удивленными глазами. Я спрашиваю, что такое? А он говорит: «Вы так «Сильву» знаете, я ее так не знаю, как вы».

Вот ты любил оперетту, так почему же не пошел в музыкальный вуз?

Потому что это был единственный раз, когда моя мама сказала: «Ты пойдешь на оперетту только через мой труп!»

Олег, я прекрасно помню вечер дома у Галины Борисовны Волчек, мы там были вместе после премьеры фильма Дениса Евстигнеева «Лимита». На часах два-три ночи, а ты взял в руки гитару и начал петь…

Там не я один пел, все пели. Петь я любил, сейчас я, правда, в компаниях больше этого не делаю. Но ты приходи посмотреть наш «Духовой оркестр» в Театр Ермоловой, я пою Вертинского, Утесова. Ты знаешь, вот опять-таки что влекло в актерство — мы же любим нравиться. А тут ты понимаешь, что делаешь то, что у тебя хорошо получается, понимаешь, что на тебя смотрят, на тебя обращают внимание.

Ты говоришь, что в компаниях больше не поешь. Почему?

Потому что мне уже не тридцать, и не сорок. Уже нет такого желания страшного нравиться. То есть что я хочу сказать, желание — есть, просто ты уже меньше сил на это тратишь. Тогда ты должен был существовать в каком-то режиме доказательства. Сейчас этот режим уже вычеркнут.

Не так давно тебе исполнилось пятьдесят. Тебя эта цифра убила наповал?

Она убила, во-первых, хлопотами. Мне всё время говорили: «Ты понимаешь, пятьдесят лет бывает один раз», а я говорил: «Да и сорок девять тоже один раз в жизни бывает». Есть немножечко несоответствие, я себя как-то несуразно с этой цифрой ощущаю.

А на сколько лет ты себя ощущаешь?

Знаешь, я бы вообще все цифры отменил. Цифры нас к чему-то обязывают, а вот мне неохота быть ничему обязанным — пусть даже возрасту. Только очень близким людям можно быть обязанным, а все остальное так, шелуха.

Скажи, тебя критика из колеи выбивает?

Нет. То же самое было с Фандориным. Я не могу отвечать за картину, но за свои роли я в ответе. И вот если бы я снова должен был их играть, то играл бы точно так же… Вот так я представляю и Фандорина, и Бендера.

Немного скучноватыми и без энергии? Но ведь Остап Бендер — это же такой фейерверк!

Ничего подобного! «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок»— это два разных Бендера, это два разных человека. В «Двенадцати стульях»— он абсолютная шпана, такой бандюга, а в «Золотом теленке»…

Олег, моя первая рецензия, еще в студенчестве, была на твой дипломный спектакль «Лестница славы» в газете «Московский комсомолец». Там вообще, насколько я знаю, впервые было упомянуто про Меньшикова. Для меня это очень ценно.

Я даже хотел «Лестницу славы» включить в репертуар. Но что-то не решился.

Скажи, тебе было тогда приятно, что про тебя, студента четвертого курса, написали?

Тогда, конечно.

Какой-то неизвестный Верник написал про тебя рецензию.

Слушай, «неизвестный Верник», я тебя умоляю. Тогда было полторы газеты, каждая рецензия была на вес золота. Тогда их было очень мало, и, естественно, все запоминались.

А ты сам тогда был готов подниматься по этой лестнице славы, не стремительно, а постепенно?

Наверное да. Но я тогда об этом не думал. Правда, никакой программы не было. Я знаю только, что никогда не делал то, чего не хотел. А если и делал, то еще сильнее убеждал себя: ты, Олег, делай только то, что хочешь, чтобы потом не получать по мозгам

Читайте полную версию интервью в журнале ОК! №32-33