«Не эпатажа ради»

Удивительный поворот сделала судьба Владимира Мишукова. После окончания театрального института он увлекся фотографией, стал успешным звездным фотографом. Выставки, обложки, книги... Но жизнь предложила ему вернуться на 15 лет назад и с нуля начать актерскую карьеру!

Mы познакомились давным-давно: я была фоторедактором,а ты — известным и часто недоступным фотографом. Неожиданно было увидеть тебя в главной роли в фильме «Слоны могут играть в футбол» Михаила Сегала... Недавно на экран вышел фильм «Любовницы» с твоим участием. Володя, почему такой извилистый путь? Ты сразу после школы поступил в ГИТИС?

Нет. После армии. Отучился в школе, год проработал мебельщиком-реквизитором в Центральном детском театре, который сейчас РАМТ. После этого пошел в армию, служил два года. Вернулся, не поступил, год проработал там же мебельщиком. Опять не поступил, ушел с работы и год просто шлялся-болтался. Поступил, когда мне исполнилось 22 года.

Фотография: Ольга Тупоногова-Волкова

Когда ты решил, что пойдешь в театральный?

В 7-м классе начал мечтать, в 9-м определился точно. Я всюду выступал, на всяких конкурсах в школе, в пионерских лагерях. Домашние звали меня Вовка-артист. Я был очень энергичным, активным. В классе был физоргом. По росту невысокий, а стоял самым первым, на построении докладывал учителю физкультуры о готовности к уроку. Умудрился даже в один период быть капитаном школьной баскетбольной команды! Среди высоких ребят сновал, как челнок, вездесущий и организующий. Всегда был такой... выпячивающийся.

Ты в армии служил в каких войсках?

В пехотном полку, в роте связи. В Германии.

А дедовщина была?

Была, конечно. Именно в тот период, когда я служил, она там в большей степени и была. В отличие от частей на Родине, нам нельзя было выходить с территории в увольнительную, ты всё время варился в одном и том же соку.

Фотография: Ольга Тупоногова-Волкова

Ты же вроде рисуешь неплохо — наверное, в красном уголке был занят? Или в театральной студии?

Нет-нет-нет. Там этого не было совсем. Но рисовать пришлось много: дембельские альбомы, рисунки на чемоданах, наколки...Поднимали ночью: мол, умеешь рисовать, — значит, вставай. Давали мне такую самодельную штуку из электробритвы, где вместо лезвий прикреплена иголка, которую ты макаешь в чернила и разрисовываешь тело будущего дембеля. И ошибиться было нельзя, рука должна быть крепкой, чтобы следовать точным линиям. Но особое удовольствие было в чем? Это же всё были «деды», которые творили непотребное, а ты ему в этот момент делаешь больно и внутри думаешь: вот терпи, с...! (Смеется.) Отказаться было нельзя. Иначе всех сослуживцев моего призыва подняли бы ночью и заставили как минимум отжиматься.

А твоя харизма, актерская жилка, помогала выживать?

Ну, я просто живой общительный человек, но, может быть, какая-то моя сущность и удивляла некоторых этих «дедов». Ко мне относились специфически. Я получал по полной программе и головой об стенку. Всякое бывало... Но параллельно с этим росло и уважение, потому что я почти всегда пытался говорить в лицо, что думаю, и называл несправедливость несправедливостью.

После армии ты в институт не поступил, работу бросил. В тот год, когда ты не работал, чем занимался?

Я рисовал, очень много рисовал дома, на листах А3 рапидографами, заполненными тушью. Жил тогда уже отдельно от родителей, со старшим братом и его семьей. У меня два старших брата. Третий вовсе был дурак. (Улыбается.) Это про меня. Весь тот год я прозябал. Ел бульонные кубики. То к маме приеду поем, то к бабушке... Но все видели, что я человек творческий, который сидит днями и ночами напролет и рисует... Я много писал маслом, я самоучка, разукрасил всю свою мебель. Мне казалось, что я иду своей колеей. Пытался какие-то работы продать, и даже немножко удавалось.

Но через год ты снова поступал в ГИТИС?

Я кайфовал от того, что рисую, чувствовал себя художником. Мне казалось, что я уже не хочу в эту суету поступления в институт. Но как-то, проходя мимо ГИТИСа, зашел на прослушивание, без треволнения прочитал стихи и прозу. Меня пригласили на второй тур. Там я встретился с мастером, моим будущим учителем, Владимиром Наумовичем Левертовым, удивительным педагогом. Мой друг, Андрей Звягинцев, кстати, тоже учился у него, но чуть раньше. Когда я увидел Левертова, я просто влюбился в него. И понял, что не могу не поступить. Я до сих пор помню момент, когда это ощутил. Я читал на прослушивании стихотворение Пастернака «Снег идёт», Левертов это услышал, отметил и, по-моему, именно за это и зацепился. До меня потом дошли слухи, что он сказал: «Ну должен же быть Гамлет на нашем курсе». (Смеется.) Я прошел последним в списке поступивших на бесплатные места.

Учеба шла легко?

Да, интересно! С 9.30 утра до 11 вечера. Но нам, студентам, было нелегко. Мы недоедали, по поводу чего наш мастер сильно переживал и негодовал. Он считал, что молодому организму, который тратит много энергии во время учебы, репетиций, необходимо нормально питаться. А это были 90-е годы. В июле 91-го нас зачислили в ГИТИС, а начали мы учиться уже в РАТИ, потому что в августе 91-го в стране произошел переворот со всеми последствиями. Когда я окончил институт, мне было 26 лет.

Ты ходил в театры показываться на последнем курсе?

У нас был ошеломительный дипломный спектакль, «Чудесный сплав» по Киршону, в котором я играл одну из главных ролей. Это была комедия 30-х годов, с элементами мюзикла. Мы там очень много танцевали и пели. Играли легко, задорно, озорно. Успех был такой шумный, что меня приглашали работать сразу в несколько театров Москвы. Константин Райкин приехал ко мне лично на другой спектакль, отвел в сторону, позвал в «Сатирикон», обещая, что впереди у меня только главные роли. Я пошел туда. Мне предложили роль Меркуцио в «Ромео и Джульетте», я проработал два месяца и ушел. Потому что понял, что это не мое место. Константин Аркадьевич — невероятно заразительный, талантливый, сразу попадаешь под влияние его обаяния. Он говорил так увлекательно, что дух захватывало. Но как только я выходил на сцену, чувствовал, что он ломает меня под свою органику и я теряю индивидуальность. Я понял, что так не смогу, и достаточно быстро принял решение уйти.

А куда? В какой театр?

Ты знаешь, я ушел в никуда. Левертов предложил попробовать Театр Российской армии, там новый режиссер, вдруг что-то будет интересное. И я согласился. Это огромный театр. Ничего интересного для меня в нем не было, ничего не увлекало. Зато я познакомился с актером Кириллом Пироговым, который там служил в это время в команде актеров-военнослужащих, и мы с ним закорефанились. И уже этим тот мой год работы в этом театре был оправдан.

Но и оттуда ты ушел. Куда-то пригласили?

У меня уже тогда была куплена видеокамера, Super VHS, я снимал всё время и всё подряд. У кого-то из родственников или знакомых дети выпускались из детского сада или школы, кто-то женился, и мне говорили: «Поснимай, ты же умеешь». И я снимал. За деньги. Снимал сразу монтажно. Потом накладывал классическую музыку. При этом еще и фотографировал.

Фотография: Ольга Тупоногова-Волкова

И ты не искал больше никакой работы в театре?

Нет, мне это уже не было интересно. В 90-е годы кино не снималось, а в театре меня никто не привлекал своей личностью, индивидуальностью, как Левертов в институте. Нужно было выживать, я женился еще на 3-м курсе, а на 4-м у нас с женой родился ребенок.

Твоя жена — бывшая супруга Андрея Звягинцева. Ты был уже знаком с ним?

Да, так и есть. Но мы с Андреем были незнакомы. Мы как раз через Инну и познакомились, потом уже. Подружились и стали работать вместе.

В наше время, когда все снимают своих, удивительно, что ты дружил с успешным режиссером и не снимался у него.

Я тогда был увлечен фотографией, мне было интересно снимать. Бегал по редакциям, сотрудничал с «Огоньком». Приходил к Андрею на площадку, фотографировал процесс съемок. И даже на «Возращении» у меня ничего не ёкало.

Случайно получилось, что твои фотографии вошли в фильм?

Не случайно, нет. Андрей давно наблюдал, что и как я снимаю, и у него была задумка сделать фильм, где можно было бы мои фотографии использовать. В «Возвращении» это оказалось органичным. Там мальчики помимо бумажных записей ведут еще и фотодневник.

То, что фото были в этом успешном фильме, продвинуло тебя как фотографа? Сделало тебе имя?

Мы поехали в Венецию, фильм получил двух «Золотых львов», мы прошлись по красной дорожке. У меня просили фотографии Андрея, которые я там снимал, публиковали их везде и всюду... Сделал фотовыставку про фильм «Возвращение». Вместе с Андреем на свои деньги выпустили одноименный фотоальбом. Да, наверное, люди обратили внимание, что есть такой фотограф... Хотя я уже к тому моменту успешно работал, много снимал для разных глянцевых журналов, в частности для русского PREMIERE. Помнишь, мы снимали в еще не сгоревшем Манеже, на Московском кинофестивале? Ты мне приводила в нашу выгородку Харви Кейтеля, Холли Хантер, Йоса Стеллинга, Карлоса Рейгадаса... И мы на следующий день печатали и вешали эти портреты, цветные. А помнишь Неделю французского кино? Ты меня смело брала, потому что чувствовала, что благодаря своей актерской природе мне было легко коммуницировать с режиссерами и актерами, которых нужно было снимать. Еще мы снимали Фэй Данауэй, Вивьен Вествуд в «Метрополе». А мы же и познакомились с тобой после того, как ты увидела мои черно-белые фотографии с Татьяной Друбич!

И так прошло...

...15 лет!

И вдруг ты начал играть в кино. Что случилось?

Мои друзья Сережа Тарамаев и Люба Львова затеяли снимать свой первый фильм — «Зимний путь». Это был 2012 год. И предложили мне роль — врача-гея. Сказали: ты сможешь. Я ничего в этом не понимал, но представить, что люблю человека своего пола, смог бы. Я это и сыграл. Нырнул в эту чувственность, влюбленность. А незадолго до этого моя однокурсница Наташа Назарова вместе с режиссером Сашей Касаткиным предложила мне в своем фильме «Дочь» роль православного священника. Я и это сыграл как понимал: верующего человека, который находится вне системных отношений с церковью. Получилось, что я параллельно играл и священника, и врача-гомосексуала. Видимо, так и обозначилось мое кредо: играть персонажей неоднозначных, дуалистичных — как я говорю, сложносочиненных. Если герой прописан положительным, я непременно буду искать в нем противоречия и проявления слабости. Тогда, возможно, он получится живым и объемным.

У тебя сейчас сразу семь проектов в производстве!

Больше, чем семь! Да, я перешел с одной грядки на другую. Еще в 2007 году я стал ощущать определенный кризис, связанный с фотографей. Настала цифровизация всего, у каждого появился смартфон, отношение к изображению изменилось, люди стали утолять фотожажду, снимая себя на телефоны. В какой-то момент я понял, что делаю одно и то же, что работа эта меня больше не удовлетворяет, процесс не приносит прежней радости. Я впал в депрессию, стал смотреть по сторонам. Последним, что я снял, была серия фотографий со Славой Полуниным — SLAVA DURAK. Мы со Славой подружились и стали много сотрудничать. Я понимал, что это в первую очередь потому, что Слава — клоун. Мне близко его артистическое мировоззрение. Меня снова манила актерская стезя. Меня стали приглашать как минимум потому, что узнали, что я существую. Я стал ездить на фестивали, представлять картины, меня увидели. На кинофестивале в Тбилиси, куда я приехал представлять «Зимний путь», познакомился с Мишей Сегалом, с Наташей Меркуловой и Лёшей Чуповым, Оксаной Карас. Они все посмотрели этот фильм. И впоследствии, в разное время, я снялся у каждого из них. Сначала в маленьких ролях, потом в больших.

У тебя не было такого периода, когда ты жил без денег, уже не фотографировал, но еще не снимался?

Был. Был, был. В актерском деле то пусто, то густо. Я не ставил себе целью во что бы то ни стало сниматься во всем и вся. У меня есть определенные критерии, хотя я понимаю, что где-то надо и попробовать, рискнуть — например, сняться в эксцентричной комедии... У меня есть роли неудачные. Куда без них? Но так я пробовал себя. Ты всё время читаешь сценарии и понимаешь, что это не мое и то... Я почти полгода не снимался.

А что ты делаешь это время, когда полгода не снимаешься?

Я всё равно живу по направлению — пробы, читки... Хорошо, если до этого ты работал и у тебя есть какая-то «подушка».

А на семью хватает времени? У тебя же четверо детей. Ты участвуешь в их воспитании?

Трое моих детей уже достаточно взрослые и самостоятельные. Только Платошенька всегда маленький, в силу того что у него синдром Дауна.

Cколько уже старшим?

Старшему сыну, Евгению, 24 года. Старшей дочке, Прасковье, в этом году 19. А младшей, Варваре, скоро уже 16. Старший сын учился в институте на преподавателя французского языка, потом бросил, пошел в армию. Отслужил год, вернулся и окончил столярный колледж. Он и сейчас учится у разных мастеров, совершенствуется в своем деле. Он столяр, человек, который по заказам делает разную интересную мебель, работает в мастерской. Вот скоро по моим эскизам сделает для меня несколько стульев, тумбу и два стола.

А девчонки?

Прасковья учится в Лингвистическом университете, до этого, как и все наши дети, училась во французской школе. Варя еще школьница, занимается рок-н-ролльными танцами. Ее никто не теребит расспросами: чем ты хочешь заниматься, кем хочешь стать? Человек после школы, на мой взгляд, имеет право вообще не знать, чего ему хочется и что ему интересно. Он еще только начинает принюхиваться к этой жизни, пробовать ее на вкус, мечтать, наконец. Помню, когда я говорил, что буду артистом, никто меня всерьез не воспринимал. Поступить в театральный институт было совсем не просто. Почти все мои одноклассники определились и знали, куда будут подавать свои документы после школы. А я мечтал быть актером и достаточно долго был в подвешенном состоянии. Но прошло время, и я стал заниматься тем, о чем мечтал с детства.

Отцовство твое не самое простое, Платон — особенный ребенок. У нас с такими детьми очень сложно. Ты чувствуешь эти трудности, когда выходишь на улицу?

Ну, отцовство как отцовство. Это мой сын, любимый, как и все остальные. Да, это трудно, если сказать одним емким словом. Но это уравновешивается тем чувством, которое ты испытываешь к этому человеку. У Платона не только синдром Дауна, у него еще и аутический аспект, и он совсем не говорит. Но по-особенному, на мой взгляд, соотносится с этим миром. Что я очень люблю наблюдать и фотографически фиксировать.

Тебя можно поздравить с работой у Константина Богомолова. Он тебе сам предложил?

Ну как сам? Я пришел на пробы.

Интересная работа в «Содержанках» была?

Да! В первый съемочный день я думал, что откажусь и уйду. У Кости определенный метод, я его называю стрессовым. Он требует, и это мне нравится, внешне минималистичного существования, всё должно быть максимально внутри, текст произносится достаточно быстро, что сложно. Когда ты его выучил, еще ничего. Но когда приходишь на площадку, а режиссер почти перед командой «Мотор!» переделал его, то получается, что ты текст точно не знаешь. Тогда твой мозг начинает, как скалолаз, цепляться за все возможные приступки, подсказки. Не всегда это получается удачно, и тогда мозг проваливается в беспамятство. Когда я уже начал сниматься, то посмотрел спектакль «Три сестры», который Богомолов поставил в МХТ. На мой взгляд, это лучшие «Три сестры», которые мне довелось видеть. Я хорошо знаю пьесу, играл в институте в дипломном спектакле Вершинина. Посмотрев богомоловский спектакль, я, что называется, прочитал пьесу до конца. Там у него тоже все минималистично играют и быстро говорят текст. Но я всё различал и эмоционально воспринимал, чему сильно обрадовался: значит, и то, что мы делаем на нашей площадке, возможно, будет иметь не меньший эффект. Благо рядом были партнеры, многие из которых уже десять лет работают в этой богомоловской системе координат. Позже, когда ты начинаешь улавливать его метод, привыкать, получаешь удовольствие.

А как ты согласился на роль в фильме «Любовницы»? Как ты вообще попал в этот проект, не артхаусный совсем?

Это как раз относится к экспериментам, о которых я говорил. Мне было любопытно, комедийная история, которую нужно было сыграть всерьез. Моими партнерами были Наташа Кудряшова, Маша Шалаева и Юля Александрова. Было интересно удержаться на грани жанра и реальности.

А вот «Рыба-мечта» Бильжо — чистый арт- хаус, но это не делает фильм лучше...

Это работа режиссера, который пытался сделать свой первый фильм на деньги, которые ему дал отец. Продюсеры обещали, что поддержат, но потом все отказались. Фильм очень малобюджетный, порой не хватало людей, которые бы держали отражатель! Но человек не мог не снимать, ему нужно было как-то высвободиться от замысла. Иначе бы он перегорел. Я считаю, что кино может быть только авторским! Даже если это мейнстрим. Оно должно быть авторским в том смысле, что режиссер говорит то, что знает, что его волнует и над чем он размышляет, что пропускает через себя. И в этом смысле я благодарен всем таким режиссерам, у кого я снимался. И Сегалу, и Бильжо, и Волобуеву, Назаровой, всех не перечислю.

А ты сам ничего не хочешь снять?

Я всё время в подушку задаю этот вопрос. Я ведь даже когда-то пытался писать сценарии. Но сейчас отвечаю, что пока мне нужно сниматься. Мне хочется достичь чего-то в этой профессии настоящего. Как сказал Филипп Сеймур Хоффман, «известный артист — это не значит хороший артист». Сейчас, судя по «Содержанкам» Богомолова или «Доктору Преображенскому» Тарамаева и Львовой, где я тоже снимался, в сериальное кино начинают подтягиваться авторские силы, и оно обретает другое качество. Я снимаюсь с удовольствием! Мне есть чему учиться, актерская профессия очень интересная, тем более что у меня был большой перерыв... Мне нравится гримироваться, мерить костюм, если есть возможность — ехать с художником в магазины. В тот момент, когда я нахожу одежду для героя, я уже перевоплощаюсь, трансформируюсь... Как фотограф, я внимателен к деталям. Иногда если вижу и если не затык на площадке, могу даже неназойливо предложить оператору, что если я вот так, например, лягу или сяду, то это, возможно, будет более точно по кадру и точно по правде существа. Не поверишь, многие операторы воспринимают это с пониманием и соглашаются.

Судя по нашей съемке, ты хороший артист эпатажа.

Я в школьные годы 20 раз посмотрел фильм «Тутси» с Дастином Хоффманом, мне нравится фильм «Далласский клуб покупателей» с Джаредом Лето, я считаю выдающейся работу Жени Цыганова в фильме Наташи Меркуловой и Алексея Чупова «Человек, который удивил всех». Во всех этих фильмах мужчины надевают платья, красятся. Но не эпатажа ради. В каждой картине у всех у них есть свои обстоятельства. Можно предположить, что они есть и у меня. Даже если я играю сейчас это не в кино, а на страницах журнала.

Фотография: Ольга Тупоногова-Волкова

Мы оценили твою смелость.

А сейчас — внимание: пафос! (Смеется.) Я — актер. Эта профессия — один из интереснейших инструментов в познании мира и человеческого устройства. Она предполагает некую игровую отважность, смелость, свободу, хулиганство и способность окунаться в непредсказуемые ситуации разных-разных людей. Мне кажется, что, как искусство в целом призвано размягчать сердца людей, так и актерское, в частности, способно стирать всевозможные стереотипные границы, касающиеся половой, национальной, возрастной, социальной и религиозной принадлежности. С одной лишь целью — для того, чтобы проникнуться к другому, совсем не похожему на тебя человеку вниманием, пониманием и сочувствием.