Александр Горбатов: «Мама хотела, чтобы из меня вырос мужчина, а не мужчинка»

Cаша, ты в курсе, что ваш сериал выиграл на Нью-Йоркском фестивале INYFF в категории «Луший ТВ- или веб-сериал»?

(Смеется.) Что ж, спасибо благодарному зрителю Нью-Йорка и членам жюри фестиваля.

Тебя самого чем этот проект зацепил?

Было интересно, потому что до этого у меня роли были всё больше исторические, а «Коса» — про современность. Можно пойти от «Я» в предлагаемых обстоятельствах. Хотя и тут, под конец надоело бороду клеить. (Смеется.) Ну и интересно было то, что этот сериал снимала продюсерская компания «Среда», а она делает очень хорошие проекты. 

Как тебе работалось с Линдой Лапиньш?

Скажу честно, до этой работы Линду я не знал. На съемках я увидел трудягу. Она пахарь, она не сдается, не плачет, не ноет... Я уважаю рабочего человека за то, что у него есть стержень. На таких всё держится. Взялся — сделай. Не сделал — значит, я не могу тебе доверять и на тебя положиться. Я сейчас не про личное, а про общее дело. Это такая круговая порука: кто-то оказался слабым звеном — подвел всю цепь. 

Как можно понять из названия, снимали на Куршской косе.

Да, в ней был главный фан. Коса, она просто невероятная. Как-то мы снимали в месте, где с одной стороны залив и барханы, по которым ходить нельзя, чтобы их не разрушить, но можно их аккуратно снять. И вот, пока я ждал своей сцены (так получилось, что у меня было чуть ли не четыре часа), я пошел на другую сторону, туда, где Балтийское море. А там природа такая... не русская, понимаешь? Ковыль, зелень, море с волнами... Просто счастье мариниста. Смотришь вправо — никого, влево — никого, и я...

…купался нагишом?

(Кивает и хохочет.) Ну вот если бог дает мне это здесь и сейчас, почему нет? Это нужно сделать, хотя бы чтобы сказать: «У меня в жизни это было!»

Любишь экспедиции?

Конечно! Отдельная история — съемки «Тихого Дона». То, что сделал Сергей Владимирович Урсуляк и его крепкая рука, немногие режиссеры могут себе позволить. Пансионат, в котором мы остановились в станице Вёшенской, был непригоден для проживания, и там специально под нас сделали ремонт. Всё для нас сделали. Вот вам, пожалуйста, лошади. Вот вам, пожалуйста, Дон. Вот вам, пожалуйста, природа, только сыграйте! У нас была рыбалка, баня, костры, утопленные телефоны. И это нам помогало. Так мы понемножечку отрекались от города. Город силы забирает.

Любой город? Ты помнишь, как впервые приехал в Москву?

Сознательно — лет в восемь или в девять, с мамой. Еще Борис Николаевич Ельцин был президентом. Как сейчас помню Красную площадь. Мимо ходили какие-то люди, которые чего только не показывали: «Посмотрите электробритву! Как она бреет — это просто невероятно! Возьмите бесплатно!» И я хватаю эту бритву и всё остальное, а мать у меня отбирает, отдает обратно человеку, говорит ему пару ласковых и поворачивается ко мне: «Бесплатно бывает только сыр в мышеловке. Запомни это раз и навсегда». Тогда мне этот город понравился, но я боялся в нем потеряться, потому что он был очень большой. А когда я приехал в 23 года, я уже не боялся. Знаешь, пока я жил в Запорожье, мне казалось, что я внутри фильма «Шоу Трумана» — просто заперт. Я очень боюсь быть запертым. Безумно боюсь. Вот есть люди, которые рождены осесть, а есть те, кто должен идти. Я про идти. Нет, я люблю Москву, но я наполовину воспитан Запорожьем, а наполовину — Театральным институтом имени Бориса Щукина и Театром Вахтангова. Там меня отмыли, побрили-постригли и выпустили в люди. Но этот стержень запорожский показывает, что есть здесь какие-то вещи, которых я не понимаю. Это как в биологии: если клетка видит благоприятные условия, она стремится к размножению. Если условия неблагоприятные, она стремится к бессмертию. Вот сейчас ситуация — к бессмертию.

В Запорожье давно не был?

С 2013 года. Как мать похоронил. Бабушка умирала «по телефону», потому что меня туда не пускали. Вообще это всё было очень сложно, очень больно. Мне отвратительна сама мысль, что я был один раз на могиле матери — когда ее хоронил. А на могиле бабушки так и не был. Это были самые мои родные люди. Теперь у меня есть жена и ребенок. (Улыбается.) Второй на подходе. Это вытащило. Но когда это всё с тобой только происходит и ты остаешься один — начинаешь ненавидеть всё. Но при этом это очень сильный движок вперед. Поэтому большую часть того, что я делаю, я делаю в основном для них —
для детей, для жены. Мне-то одному это зачем? 

Строишь гнездо?

Да, гнездо. Наступил момент, и появились возможности заняться какими-то бытовыми вещами. 

Тебе быт нравится?

Раньше — нет. Сейчас, когда появилась семья, — очень. Ты становишься мужчиной только тогда, когда ты что-то сделал. И я хочу сделать для них этот дом — с цветочками, подоконниками и всем, что положено. Бегаю, покупаю, договариваюсь, делаю ремонт. Наверное, каждый через такое проходил в моем возрасте. 

Саш, согласись, во второй, актерской половине жизни тебе везет: в институт взяли с первого раза, в театр, причем хороший, — тоже, в кино играешь главные роли в проектах серьезных режиссеров. 

Наверное. Хотя и в этой жизни я уже набил какие-то шишки и синяки. Зритель же видит конечный результат. Он ведь не знает, сколько за каждой ролью нервов, сколько споров, сколько раз надо перебороть себя, уступить...

Ты не очень сговорчивый на площадке?

По-разному. Я могу поспорить. Могу вспылить. Потом очень корю себя за это, потому что считаю это дамским поведением. Недавно я перечитал Романа Гари «Обещание на рассвете». Мне очень нравится его мама. Она, скажем так, не робкого десятка, потому что жизнь у нее была тяжелая. И она понимала, что воспитывает мальчика. Точно так же получилось и в моей жизни. Мама хотела, чтобы из меня вырос мужчина, а не мужчинка. Понимание того, как должен вести себя мужчина, было заложено в меня в детстве. И вот оно, это понимание, заставляет меня встать, выйти на площадку и сделать что-то, за что потом было бы не стыдно. 

Получается?

Не всегда. Бывает стыдно.

И что ты тогда делаешь?

Начинаю смотреть много хорошего. Читать много хорошего. И эта моя насмотренность — она же помогает найти выход из сложной ситуации на площадке: я начинаю вспоминать, крутить в голове, искать, что куда можно вставить. Начинаю мотивировать себя сам. Может, так и правильно. Может, это не задача режиссера — мотивировать артиста.

Роман Полански говорил артистам: «Тебе нужна мотивация? Гонорар — твоя мотивация!» Тебе платят за то, чтобы ты придумал себе мотивацию. Ты актер.

Я инструмент в руках режиссера. Он некий компас, понимаешь, который показывает, куда идти. И весы, которые показывают, хорошо ты играешь или плохо. Он предлагает, а я только улучшаю.

Саша, ты и в жизни перфекционист?

Только в работе. Жизнь невозможно предугадать. Ты не знаешь, что тебя ждет в подворотне за углом. Ты даже не знаешь, что будет в следующий момент, когда сидишь у себя дома. Образно говоря, умный человек в мирное время готовится к войне.

Как, например?

Понимаешь, есть артист Горбатов, и есть Горбатов человек, которому нравится искать какие-то пути и туннели, вообще не связанные с актерством. Есть куча всего, чем кроме этого можно заняться. Можно мебель делать. Можно шить сапоги. Мы жили небогато. Я мог себе позволить одну пару обуви, и я за ней ухаживал. Поэтому все те, кто знает меня близко, в курсе, что у меня очень много обуви. Это как Олег Павлович Табаков застал голод — и этот голод всегда был с ним. Человек помнит всё темное. Оно в его сундучках, в пятках, на уровне подсознания. У меня в детстве многого не было, а теперь есть. И я сейчас смотрю на коробки с обувью и думаю: вот зачем это всё мне надо? А ничего с собой сделать не могу, потому что люблю это. И от себя отказаться я тоже не могу. 

Представляю, как ты покупал свою первую машину. 

У меня нет машины, и я до сих пор не умею водить. Кому рассказать, никто не поверит: первым автомобилем, за руль которого я сел, был Ford Жестяная Лиззи 1905 года выпуска. Это первый автомобиль Генри Форда. В один из съемочных дней сериала «Угрюм-река» Юрий Павлович Мороз меня спросил: «Старик, ты умеешь водить? Нет? Вот сейчас приедет автомобиль, учись». Я спросил, сколько у меня есть времени. Час. Научился за час.

Саша, что ты в себе не любишь?

(Очень долго думает.) Есть очень много того, что я в себе не люблю. Не люблю свою упертость, но отказаться от нее не могу, потому что где-то мне это помогает, где-то мешает. (Смеется.) Не люблю свою чрезмерную разговорчивость. 

Ты так открыт со всеми?

Я очень открытый человек и ко всем отношусь одинаково: у всех у нас две ноги, две руки, одна голова, а дальше только по поступкам. Как сказал один мой друг, от пения бог ближе не станет. Поэтому я никогда не буду выпивать в компании, которую не знаю. Потому что в какой-то момент я могу начать говорить правду, а это лучше делать в кругу близких друзей. В остальных случаях (общие проекты, общая работа) должна быть дистанция. Ты пришел, отрепетировал, ушел. Пришел, отыграл спектакль, ушел. Нечего там искать друзей и пытаться кому-то нравиться. Есть куча других дел: иди в музей, иди в кино, на ребенка своего посмотри. 

Поменяй ему подгузник, в конце концов! Ты, кстати, меняешь своему ребенку памперсы?

Не буду лукавить, всем этим занимается жена. Просто потому, что меня часто нет дома. Я понимаю, что вижу ребенка урывками. Уезжаю на съемки, возвращаюсь — а там уже другой человек. И я говорю себе: «Погоди, я занимаюсь всем этим, но я не вижу ребенка! В нем нет меня! Мне надо найти для него свободное время». А все мы знаем, что в этом мире свободу дают деньги. И я стараюсь сделать так, чтобы у меня были деньги, на которые я мог бы купить время на своего ребенка.

Но ты не разочаровался в профессии? То, чему ты приехал учиться десять лет назад, и то, чем ты занимаешься сейчас, — это одно и то же?

Ну ты сказала. Десять лет назад я вообще не понимал, что это такое. Я ехал в неизвестность и понятия не имел, что будет завтра. Единственное, что я знал, — что я не вернусь в Запорожье. У меня не было денег платить за образование, и единственный вариант, который мне подходил, — это поступать в театральный на бюджет. Я троечник и плохой исполнитель. Хороший исполнитель — это к отличникам. А троечники — это мечтатели, которые ищут край земли. Я мечтатель. Я шел за своей мечтой и понял одну вещь: от судьбы не убежишь. Только теперь я вижу замысел Всевышнего и понимаю, почему у моего телевизора в детстве было только четыре канала, почему я смотрел эти советские фильмы, почему я их запоминал, как в последний раз. 

Думаешь, это были знаки?

Да. Просто кто-то их видит, а кто-то — нет. У меня, когда я поступил, было ощущение джекпота. Это была возможность перевернуть свою жизнь. Я хотел учиться, и бог мне дал то, что я хотел: иди и учись.

Ты помнишь этот момент? 

Я помню, что было перед этим. Перед поступлением я пошел в храм Христа Спасителя. Стоял, смотрел вверх и просил помощи: «Хоть в чем-нибудь в этой жизни хоть раз дай выиграть. Дай хоть какой-то знак!» Пусть пылинка пролетит, свет погаснет, хоть какой-то знак: да? нет? (Смеется.) И ты не поверишь, в моей голове прозвучал голос — точно не мой. Мне сказали: «Иди». И все двери, которые были передо мной, открывались. Вот так.

А сейчас это продолжается?

Это продолжается, но нужно не отступать от того, что ты обещал. И сейчас, бывает, подходишь (делает вид, что принюхивается) и... понимаешь, что не все двери нужно открывать. Это жизнь, и, не будь она такой, она была бы скучна.