Леонид Барац: «У нас с жизнью интимные отношения»

Во-первых, поздравляю вас с премьерой! Вы представили «Один день в Стамбуле» в нескольких городах России. Как, на ваш взгляд, зрители приняли фильм?

Спасибо! Да, так получилось, что мы просто были в этих городах и заодно представили фильм. И смотрели его со зрителями на спецпоказе в Москве. Фильм приняли хорошо. 

Для режиссера Авета Оганесяна этот фильм стал дебютным. До этого он уже работал с вами, но в качестве режиссера монтажа. Каким было ваше взаимодействие с ним в его новой ипостаси? 

Авет Оганесян — очень талантливый и опытный режиссер монтажа. Мы долго решались, решились и не пожалели об этом. Как режиссеру ему, конечно, нужно набираться опыта, что он и делает. Уж в Стамбуле он набрался богатого опыта. Я думаю и надеюсь, что с нашей легкой руки он будет идти дальше. У нас уже так случилось с Димой Дьяченко (режиссер фильмов «День радио», «О чем говорят мужчины» и др. — Прим. OK!), с которым мы вместе начинали. Точнее, привлекали его к своим работам: сначала он снимал видео для спектаклей, потом уже снимали вместе кино, начиная с «Дня радио». Сейчас Дима — один из самых успешных режиссеров страны. 

Вы довольны тем, каким получился фильм?  

Вы знаете, у меня разные чувства. До спецпоказа я смотрел наш фильм довольно давно. Мы долго работали над монтажом. Что-то пришлось убрать по техническим причинам, что-то переозвучить. В общем, не всё задуманное смогли воплотить. Но фильм смотрится. Кстати, Дима Дьяченко тоже приложил к нему руку: фильм стал таким светлым, динамичным, летящим. Он что-то подрезал, где-то прибавил динамики, ритма. Кино — это же такое ритмическое искусство, почти как стихи.

На премьере фильма в Москве Авет Оганесян поспорил с вашей четверкой на деньги: если фильм соберет в прокате больше 400 миллионов рублей, то вы подарите ему 5 из них, а один он разыграет среди зрителей.  

Ну он уже проиграл. Вряд ли мы дойдем до этой цифры. Во-первых, мы вышли не в длинные выходные, да и перенос даты тоже влияет на кино. Масса факторов. Бывают, вы знаете, такие интересные штуки с прокатом: иногда ты видишь, что кино, в художественном смысле, — удавшееся, но оно или чуть-чуть не попало во время, или что-то перекосилось по дороге к зрителю, или социальные критерии не сошлись… Но зрительский интерес иногда может догонять кино. У нас так было с «Днём выборов», который в прокате прошел тихо-тихо, а потом как-то добрал любви и стал фильмом знаковым.  

В отличие от вашей знаменитой франшизы «О чём говорят мужчины», где вы играете под своими именами, в «Один день в Стамбуле» ваших героев зовут иначе, а в начале фильма даже указаны профессии каждого из них. Почему вы решили отойти от привычных образов самих себя, учитывая, что фильм основан на реальных событиях, которые с реальными вами и приключились?

Во-первых, потому что в пьесе («Один день в Стамбуле» — экранизация спектакля «Один день из смерти Вадика Беляева» — Прим. OK!) мы вложили в персонажей другие черты, другие характеры, отличные от наших персоналий. Во-вторых, мы научены опытом «В Бореньке чего-то нет», где Максим Виторган играет Максима, а мы все — каких-то персонажей. Так получилось из-за того, что Максим действительно близок своему персонажу, а мы все отличаемся от своих. Но это было ошибкой, потому что мы запутали зрителей к чертовой матери: они не поняли, почему Максим — это Максим, а Лёша — Кирилл, Саша — Гриша, а Слава вообще — Борис Наумович. Из-за линейки «О чём говорят мужчины» мы сливаемся со своими персонажами. Потому что в этих фильмах «мы» практически и есть мы. И это такая ловушка для нас. Если в «Громкой связи» мы смогли развести персонажей от персоналий до такой степени, что всем понятно, что Слава (Ростислав Хаит — актер «Квартета И» — Прим. OK!) — это не Слава, то в «Стамбуле» они всё-таки сливаются, поэтому мы прямо всё и написали, мол, вот вам, знайте: этот — один, этот — другой, этот — третий.   

Почему в этом фильме вы не взяли в работу очевидную экзистенциальную тему и не поговорили о смерти в вашем фирменном ироническом ключе? 

Мы уже этим занимались в фильме «Быстрее, чем кролики», как-то без особого зрительского успеха. (Смеется.) А здесь мы вытащили другую тему. Всем хочется узнать, что о тебе будут говорить друзья после твоей смерти, приоткрыть крышку гроба, высунуть ухо и побывать на своих поминках. Мы не первые, кто таким ходом идет. Так что фильм про это. И про дружбу, где даже после смерти у друзей остаются к тебе претензии и вопросы. То есть умерший человек продолжает жить, участвовать в жизни. Ты всё равно ведешь с ним диалог: либо внутренний, либо вот такой, внешний. Более того, ты продолжаешь бороться за вашу дружбу. Он уже всё, под могильным камнем, а ты всё споришь с его приятелем или одноклассником, что ты-то был ближе покойному, чем он. Это всё — человеческие вещи, которые мы и попытались вытащить в этой истории.

Ваш последний фильм «О чём говорят мужчины. Простые удовольствия» получил много критики. Не было ли страшно после такого прохладного приема делать новое кино? 

Мы здесь не сходимся во мнениях со Славой, но я считаю, что и правильно, что получил. Вообще, мы изначально делали сериал, а не фильм. Уже потом наши сопродюсеры предложили сделать фильм. Вот мы и посчитали, что, раз это сериал, то его можно не нанизывать на какой-то даже квазисюжет, который у нас был, например, в первом фильме линейки «О чём говорят мужчины». В нём он хоть и квази-, но всё равно там постоянно что-то происходит, есть драматургия. Для «Простых удовольствий» мы написали много хорошего текста, там много смешного и много хороших фраз. Но там нет драматургии, поэтому как фильм он смотрится набором скетчей где-то, на мой взгляд, удачных и в нашем стиле, а где-то — просто набором диалогов. Для сериала это приемлемая форма — те самые знакомые мужчины бродят по Москве и болтают, а для фильма — нет.  А насчет страха… Каждый раз страшно делать новое.

Даже после успеха?

После успеха «О чём еще говорят мужчины», который собрал гигантскую кассу для нас… не в смысле «для нас собрал», а для нас гигантскую… хотя и для нас собрал. В общем, после этого мы посчитали, что кредит доверия такой, что можно делать и довольно сложную историю. А фильм «Быстрее, чем кролики», который мы сделали после, — это сложная история. Трудно себя отождествлять с людьми, которые проснулись и считают, что они где-то в чистилище. Когда ты не отождествляешь себя с персонажами и не можешь примерить на себя их судьбу, материал воспринимается сложно. В театре же «Быстрее, чем кролики» воспринимался роскошно. И мы посчитали, что он очень кинематографичен. Но мы ошиблись в том, что это зрительское кино. Хотя есть люди, которые обожают этот фильм. Поэтому да, после успеха тоже страшно. Более того, после него-то и боишься оступиться. Кино «О чём говорят мужчины» так выстрелило, так нас полюбили… Причем это не просто популярность, а прям любовь, цитаты и так далее. Попробуй удержись на этом уровне. Это во-первых. А во-вторых, я всегда считал, что мы выработали какую-то интонацию, которая очень понравилась людям. Это такая доверительная беседа. И теперь зрителям хочется именно этого, но, когда они слышат эту интонацию, сколько бы ты ни вкладывал мыслей, изящных текстов и поворотов, они говорят: «Да мы слышали это всё. Это уже было». Поэтому мне кажется, что нам сейчас нужно сделать зрительское кино. Что-то вроде «Дня радио». Какую-то смешную и яркую комедию положений, даже, возможно, не с собой в главных ролях, чтобы вернуть к себе зрителя. Мы так возвращали его к себе после «Быстрее, чем кролики». А потом уже можно делать то, что хочется сделать от души.  

А это не хочется?  

Это тоже хочется, это тоже весело. Несмотря на то, что мы ноем и хнычем, идя на спектакль «День радио», в духе: «День радио? Полторы тысячи раз мы его сыграли? Двадцать четыре года идет? А че они ходят? Че они смеются-то? Могли бы уже и не смеяться», подтекстом всё равно идет: «Какие мы молодцы, что сделали спектакль на столько лет! Люди ходят и радуются». Поэтому хочется, конечно, зрительской реакции. Мы не те люди, которые готовы писать, играть и танцевать в стол. Хочется отражаться. 

В чём лично вам органичнее существовать: в театре или в кино? 

Очень зависит от материала, который мы пытаемся воплотить. Есть своя радость и в кино, и в театре. Когда в кино новый материал, например, «Громкая связь» или «Обратная связь», то очень интересно. Когда в кино старый материал, на основе уже существующей нашей пьесы, то это скучновато. Но, с другой стороны, иногда это спасает. «Один день в Стамбуле» мы снимали на Босфоре с русско-турецкой группой, и это было непросто. Это, во-первых, испорченный телефон. Во-вторых, задувает ветер, и ты не слышишь, закончил партнер свою реплику или нет. Приходится читать по губам, чтобы понять, когда ты должен отвечать. А еще покачивает, нихрена никто не понимает, огромные пароходы гудят, и ты еще пытаешься участвовать в фильме как продюсер… Но, так как мы снимали фильм по пьесе, мы от зубов знали текст, и это очень помогало.

Толстой, которого вы послали в «О чём еще говорят мужчины», так охарактеризовал роль своих художественных произведений: «Они привлекают внимание к моим серьезным вещам», которыми он считал свою публицистику. Вы же называете театр своим главным делом. Считаете ли вы кино средством привлечения внимания к вашей деятельности в театре?  

В том числе. В основном, да, это привлечение, но иногда это и отталкивает. Когда мы сняли фильм «Быстрее чем кролики», нам пришлось снять с репертуара одноименный спектакль. А вот сняли мы фильм «День радио», и он до сих пор идет с каким-то зашкаливающим успехом как спектакль. Он — наш флагман, я имею в виду по продажам. Черт его знает. Никаких законов нет, есть какие-то тенденции трудноуловимые. У нас так в спектакле «Письма и песни…» начинается письмо сыну: «Я пишу тебе это письмо, чтобы рассказать тебе то, что я понял про эту жизнь, поэтому оно будет коротким».  

В «Один день в Стамбуле» ваши персонажи много шутят, вспоминая умершего. Лично вы тоже с иронией относитесь к смерти? 

Да. К своей смерти точно так и отношусь. Во-первых, я готов шутить по этому поводу, я не суеверен в этом смысле. Мне кажется, чем глубже тема, — а смерть уж насколько глубокая! — тем ярче шутка, тем ярче ирония. Всё упирается в качество шутки: если она хороша, то, конечно, можно шутить по поводу всего. Это же про осваивание: так проще понять, если ты с иронией к этому относишься. Ну и страх унять какой-то. Люди часто шутят для того, чтобы освоить тему — так проще к ней подобраться.  

Можно поподробнее об отношении к собственной смерти? 

Во-первых, я люблю жизнь, во-вторых, я — человек ответственный. Нет, иногда я ее и не люблю. А иногда она мне прям нехороша. И тут мне думается: «Блин, да уже можно бы и…». Но я, повторюсь, — человек ответственный, и мне нужно еще многое сделать. У меня есть дети, у меня есть родители, которые не переживут, не дай бог. У нас с жизнью интимные отношения. А в интимных отношениях присутствуют и любовь, и нелюбовь, и скандалы и так далее. Но всё-таки, как мне кажется, я ей тоже нравлюсь.

А какие мысли по поводу старения?  

Ну стареем, ну что тут. Это такая неизбежная штука, над которой тоже неплохо бы шутить. И мы это делали, еще не начав стареть, — готовились! Не знаю, я себя хорошо чувствую. (Смеется.) Разным людям разный возраст идет. Я нормально себя ощущаю в 53, мне кажется, мне пока идет мой возраст. Но есть какие-то вещи, которые меня раздражают в себе же. Я чего-то перестал мочь. А так как я — человек, долго принимающий неприятности, я за это цепляюсь. Как же так, я ведь мог прокинуть мяч и убежать! А сейчас мы играем в футбол с молодыми ребятами, где теперь провернуть такое почти невозможно, потому что ты прокинул, убежал вроде, а он опять рядом с тобой! Значит, нужно менять инструментарий. Мне долго это дается, а Слава быстро принимает: раз — и поменял.

Да, скорость ног уже не та, но есть скорость мозгов и накопленный опыт. Я получаю от этого удовольствие. Ни в одном из возрастов я себя не чувствовал таким, как сейчас принято говорить — ненавижу это слово, — ресурсным. 

В потоке.

Ага. В па́токе. Раньше у меня была болезнь, на которой мы, правда, заработали много денег. Этой болезнью была невозможность пройти моральную дилемму, меня это мучило, я вибрировал. Сейчас не вибрирую, сейчас уже знаю. Не всегда, конечно, но сейчас значительно проще даются решения. 

Что насчет старения как автора? 

Вы знаете, может быть, я ошибаюсь, — очень трудно что-то знать про себя — но этого старения вроде пока нет. Мы 20 лет назад себе написали записку в будущее: «Старый дурак, не ставь «Чайку». Ты стареешь, ты продолжаешь думать, что ты пишешь что-то хорошее, а зритель из уважения к тебе ходит и смеется не потому, что ему смешно, а потому что: «Ну это же этот дяденька пошутил, наверное, надо смеяться». Надеюсь, что у нас это еще не наступило. Мне кажется, что новая пьеса, которую мы сейчас написали, наработав руку и голову, получилась очень приличной, очень плотной, хорошо завязанной-перевязанной, с яркими персонажами, фразами, поворотами… Мне кажется, что сейчас мы пишем лучше, чем писали раньше. Может быть, ушла эта «днявыборовская» и «днярадиовская» свобода и незнание, как нужно. Вот это незнание, как нужно, дает свободу. У нас были такие люди, когда мы писали некий сериал, которые нам рассказывали, как нужно. И вот эти люди, которые знают, как нужно, часто не умеют писать. То есть люди, которые знают, как писать, и люди, которые пишут, — это, как правило, разные люди. А мы, когда начинали, делали всё на ощупь: вот мы придумали, что у нас техник будет рассказывать про редких животных в эфире. И вот такая странная фигня получилась прекрасной и смешной сценой. Но я всё-таки считаю, что сейчас мы пишем сильнее, чем раньше. 

Я спросила про старение, потому что вы как-то сказали, что у вас появляются мысли о том, что вы начинаете «проходить». 

У меня была мысль, что страшно не пройти, — это как раз про смерть — а именно проходить: когда ты понимаешь, что ты проходишь, вот сам этот процесс «прохождения». Когда привычные вещи уходят. Например, у Зощенко было: «Иду по улице и понимаю, что что-то не так. Что? Вроде те же улицы, люди… Что же не так? А, понял, на меня женщины не смотрят». Вот эти прохождения… они болезненны. Наверное. У меня пока что эти мысли про «прохождение» опережают физиологию. Я как-то видел очень симпатичную девушку с очень умными глазами. Начал с ней говорить и понимаю, что она не глупая, нет, но сойдется со своими глазами где-то лет через 8-10. Вот — бац — и они совпадут! Это к вопросу про опережение. Еще у меня так всегда было с алкоголем: я выпивал пару рюмок и сразу начинал быть пьяным больше, чем я на самом деле пьян. А через 300 грамм это мое внешнее опьянение совпадало с внутренним, с тем, как я себя на самом деле чувствую. 

Я хотела бы поговорить с вами не как с актером, а как со сценаристом. Тем более, что вы себя сами определяете больше как автора и драматурга. 

Давайте. 

Когда я училась в киношколе, один из преподавателей сказал: «Обилие диалогов оставьте театру, а на экране нужно говорить действием». Вы как будто совершенно не придерживаетесь этого. Более того, обилие диалогов в кино и стало вашей фишкой. Как объясните этот парадокс? 

Есть действенное кино, а есть диалоговое: например, «Сцены из супружеской жизни», «Имя», «Резня». Есть такие фильмы как «Бешеные псы», где много и действия, и плотных содержательных диалогов. Ваш мастер прав для определенного кино, а для определенного — нет. Нельзя определить такую огромную сферу, как кино, одним предложением. У Жванецкого тоже есть фраза: «Литература — это искусство избегать слов». Но для Жванецкого это правда, а для Марселя Пруста — нет. Но, возвращаясь к диалоговому кино, скажу, что, когда диалоги накладываются на сюжет, на ситуацию, они становятся объемнее и интереснее. Они значительно ярче доходят до зрителя. В наших последних «Мужчинах» этого нет, поэтому мне этот фильм и не нравится. Или вспомните монолог Петренко в «Двадцать дней без войны». Там нет сюжетного поворота. Герой Алексея Петренко 12 минут рассказывает герою Никулина о своей трагедии — о том, как ему изменила жена. 12 минут! И оторваться невозможно. Более того, есть же повороты драматургические — не действенные, а в диалоге или в паузе. У Чехова так довольно часто. Это ни в коем случае не сравнение нас с великими, это я просто отвечаю на ваш вопрос про диалоги. Вообще, скажем так, если можно избежать фразы — нужно ее выбрасывать, это точно.

Как раз одна из главных «претензий» критиков к вам сейчас в том, что в последних двух фильмах «Один день в Стамбуле» и «О чём говорят мужчины. Простые удовольствия» вы максимально сконцентрировались на ваших фирменных диалогах, а сюжет вообще выбросили. 

С критикой «Простых удовольствий» я уже согласился. Самый большой критик этого — это я. А со «Стамбулом» не согласен: там всё время что-то происходит. Но это просто не про физические действия. Там не прилипала мина к кораблю, которую мы должны обезвредить. Это как раз про повороты в диалогах и в психологических характеристиках. Наша цель была в том, чтобы воссоздать в диалогах жизнь человека, близкого друга. И диалоги эти разновекторные: вот здесь он молодец, а здесь — «ну как же так, он мне такое сделал!». И в этом мы и пытались заложить драматургию. Другой вопрос, я всегда говорю, что главное, что мы делаем — это театр. И спектакли — это то, по чему мне хочется, чтобы о нас судили. Потому что кино — это такая нелинейная и многоступенчатая история, где что-то случается и — бац —магия пропала.

Как отреагировали на критику «Простых удовольствий»? 

Так как фильм мне не нравится, то я особо не читал рецензий. Зачем соглашаться и расстраиваться? Хотя Слава утверждает, что многим нравится кино. Наверное, потому, что оно ему самому нравится. Мы же всегда ищем подтверждение своего мнения. 

Вы ввели в этот фильм двух необычных персонажей. Один из них — диванный критик, персонаж Гарика Харламова, который ругал фильм прямо во время просмотра. А второй была девушка, которая как бы представляет собой собирательный образ женщин, которые вас критикуют за ваши шутки о них. Вы таким образом предвосхитили критику этого фильма? Для чего вы ввели этих персонажей? 

Эти персонажи, а также персонажи Екатерины Варнавы и Дмитрия Нагиева, были введены для того, чтобы приблизить фильм к формату телевизионной передачи. Это же почти скетч-шоу, только не с кривляниями и не с отдельными сюжетами, а вот с этими четырьмя персонажами. Нам показалось, что это украшает фильм. Не то чтобы мы это делали, предвосхищая критику и подкладывая соломку. Это просто ярко и смешно: «Заманали со своими интеллигентскими рассусоливаниями одного и того же». Мы посмеялись над собой.

Не было мысли, что ваш успех стал держаться больше на химии вашей четверки, чем на том, что вы делаете? 

А химия четверки — это тоже работа. Попробуйте 30 лет пососуществуйте! Вот эта легкость беседы на самые разные темы наработана жизнью. И людей трудно обмануть: они чувствуют, что внутри четверки всё это существует естественно. Более того, мне кажется, что бо́льшая часть успеха, например, первого фильма «О чём говорят мужчины» основана на этой формуле. Там много ярких фраз, поворотов, но именно это и обаятельно, когда четыре мужика вот так вот дружат. Поэтому я не отделяю одно от другого. 

Увидела о вас фразу на просторах интернета: «Это уже не про комедию, а про русскую народную терапию». Согласны ли вы с ней, и насколько вас это устраивает? 

Наши спектакли часто называют «психотерапевтическими сеансами». Нам очень нравится, когда люди смеются, и это тоже большая часть этой «терапии». Самое смешное — это правда. В этом мире условностей, типичностей, эмодзи и наработанных фраз правда звучит парадоксально и смешит. Если это кому-то помогает — я очень рад! Я горд и рад, что кто-то пришел на спектакль и ушел с улучшенным настроением. Это приятно. Когда человек подходит и говорит: «Я вас обожаю» — это одно. А когда говорит: «Вы мне помогли в такой-то ситуации», «Я что-то понял», «О, и вам от этого больно, значит, я не один» — это очень приятно. 

Наверное, мягко говоря. 

С возрастом быть порядочным и добросовестным всё приятнее и приятнее. Может, у кого-то это изначально так, а у меня началось чуть попозже. Если ты кому-то помог и кого-то обрадовал — класс. 

Вы — один из авторов сценария всех ваших фильмов. Недавно я узнала, что вы, Ростислав Хаит и Сергей Петрейков написали сценарий нескольких частей мультфильма «Иван Царевич и Серый Волк». 

Сейчас мы будем писать еще одну часть. Продюсер Сергей Сельянов долго подбивал нас на это, и мы решили освободить мозги от всяких рефлексий и просто написать смешную штуку. 

Есть ли желание написать еще что-то вне проектов «Квартета»? 

Я думаю, что нам придется. Мы стареем. Всё-таки молодые девочки ходят смотреть в кино на молодых мальчиков…

Спорно. 

Спорно. Не все. Но большинство ходят на новых кумиров, и правильно, что они появились. Это не значит, что мы повесили перо на гвоздь. Это как в футболе: если у тебя нет рывка и скорости, надо переходить на пас. Как я уже говорил, мы, возможно, напишем яркую и смешную комедию с нами в небольших ролях в качестве «guest stars», но не в главных. И это не значит, что мы оставим свое кино, мы обязательно его будем делать.

У Камиля и Александра из вашей четверки есть свои личные творческие проекты. Например, они оба выпустили свои сборники стихов. Саша говорит, что ему важно делать что-то индивидуально. У вас нет такой потребности? 

Во-первых, я привык писать втроем со Славой и Сережей Петрейковым, привык к сопротивлению, которое дает повышение требований к себе… Мне очень нравится работать втроем. Я очень боюсь, что это распадется. Это так привычно и так часто радует, что не хочется. С другой стороны, я понимаю, что это может быть какой-то интересный новый этап. Потребность делать что-то индивидуально иногда возникает. Особенно когда мы поругались. Еще бывает, что я написал текст, и я понимаю, что он не для «Квартета». Он не лучше, не хуже, он просто не квартетовский. 

Александр Демидов недавно рассказывал о своем кризисе среднего возраста и о том, что ему было сложно реализоваться в музыке, потому что за ним уже закрепился определенный образ «дурачка и простого русского парня». А у вас есть такое, что вы хотите попробовать себя в чём-то еще, но понимаете, что вы ограничены рамками своего образа? 

Нет. Мой ответ — нет. Я с головой занят нашими делами. Может быть, полтора года назад я бы по-другому ответил. Но сейчас мне так нравится то, что мы делаем и пишем, что я в этом полностью. Когда-то мне хотелось сыграть какую-то роль или что-то написать, но нет времени. И то, что предлагают, мне не нравится. А Тарантино меня не зовет. 

Странно. 

Вот и я каждый раз удивляюсь. С утра просыпаюсь — опять нет от него звонка. И каждое утро я думаю: «Ну как? Такой симпатичный парень, органично существующий…». 

Еще Александр Демидов откровенно сказал о том, что некоторые вещи в квартете он уже перерос и делает их только потому, что это его работа. Можно ли сказать, что теперь ваша деятельность — это не то, чем вы живете, а то, за счет чего вы живете? 

Я не хочу выходить на тонкий лед и оппонировать Саше. Я всегда говорил, что Саша — человек с самым большим актерским потенциалом. Мне кажется — и я исхожу из своей глубины знаний о нас и о нём, — что внутри квартета его судьба — и человеческая, и актерская — складывается удачно. Потому что там же очень много еще и человеческой судьбы. Мы близкие люди, у нас у всех было разное, разные были повороты. А иногда мы не вписывались в них. Но при этом «невписавшегося» подстраховывали, вписывали, хватали за рукав. Если говорить обо мне, то, как я уже сказал, я чувствую это своим делом. Я очень доволен своей судьбой. Я счастлив, что — не всегда, но довольно часто — вкладывая то, что мы умеем и любим, мы получаем отклик. Это большое счастье — зарабатывать деньги своим любимым делом. 

У вас премьера не только в кино, но и в театре. 9 декабря состоялся показ вашего нового спектакля «Пассажиры отложенных рейсов». Он о четверых незнакомых друг другу людях, которые застряли в аэропорту. Некоторые из тех, кто уже читал эту пьесу, сказали, что она — лучшее из всего, что вы писали. Я знаю, что вы тоже так считаете. В чём ее уникальность? 

Я бы не хотел использовать категории «лучше» и «хуже». На мой взгляд, эта пьеса мощнее и глубже, чем всё, что мы писали до этого, и ладней в плане драматургии. При этом я не исключаю, что она лучшая. Просто тут так трудно угадать: для кого-то лучшая пьеса — это «День радио», для кого-то — «День выборов». Для меня уникальность новой пьесы в том, что мы наконец-то повзрослели и написали ее как взрослые драматурги. А еще сейчас обстоятельства в мире такие, что они предполагают какое-то яркое высказывание. Это не означает, что оно должно быть социально-политическим памфлетом. Но, как мне кажется, мы сейчас явно живем на тектоническом переломе. И в силу этого пишется. Я давно так не хотел репетировать материал и давно мне не было так… «сладко» — плохое слово, но пусть будет — сладко говорить свой текст. 

Каким для вас был этот год? 

Разным. Очень тяжелым, но в паузах очень счастливым. Я рад, что живы все, кого я люблю, в разной степени здоровы и по-прежнему со мной. Я очень рад, что я продолжаю работать и делать то, что мне кажется важным. И для себя, и вообще. Еще отпала всякая мишура, рефлексии, и расставлены все точки над «i». Ну, над теми «I», где точек не было. 

Какие творческие и личные планы на 2025 год? 

На следующий год мы запланировали написать тот самый мультик франшизы «Иван Царевич и Серый Волк». А потом нам предстоит выбирать, что нам делать в кино и в театре. Год у нас будет премьерный. Это что касается работы. А личные… Я навру, если скажу, что у меня цель — бросить курить, потому что я люблю курить. Цель — найти молодого человека, который поступит на химический факультет МГУ, и придумает что-то, чтобы можно было курить и чтобы это приносило не только удовольствие, но и пользу для здоровья. И чтобы виски оставалось 40-42 градуса, но похмелья не было. 

Личная цель — сейчас буду цитировать и себя, и Льосу — «чтобы я и мои близкие были обеспечены, накормлеты, напоеты и спать уложеты».

Текст интервью: Валерия Делеон