Владимир Познер: «Любовь придает мне силы»

Владимир Владимирович, вы очень деятельный человек, регулярно появляются ваши новые проекты. Не возникает желание сбавить обороты?
Я человек эмоциональный, и иногда бывают моменты, когда все надоедает. Не сама профессия, а то, что вокруг нее происходит. И тогда хочется послать всё подальше. Но на самом деле я не представляю себя без этой работы, не понимаю, чем бы я мог заниматься. Может, писал бы. Но совсем ничего не делать… Хотя у многих есть мечта — заработать столько, чтобы не надо было работать.

И жить в Монте-Карло.
Нет, принципиально нет. Там слишком сильно деньгами пахнет. Но вот просто уехать куда-то, где тебе приятно, сидеть в кресле и читать целыми днями у меня не получится.

Когда появляется мысль «всё послать», что вам помогает от нее избавиться?
Близкие в первую очередь. И потом, я долго живу на этом свете и успел накопить опыт, который позволяет вспомнить, что все преодолимо и надо лишь проявить терпение. У моего приятеля был пятилетний сын, который говорил: «Я очень терпелительный». Так вот я тоже очень терпелительный. (Улыбается.)

[0]Замечательно сказано. А ваш сегодняшний проект с лаконичным названием «Познер» — это что, такой памятник самому себе?
Вовсе нет, это просто название программы на западный манер. Передача Донахью называлась «Донахью», а передача Опры Уинфри называется «Опра». Просто и понятно. Когда возникла идея новой программы, Константин Львович Эрнст предложил назвать ее именно так.

Это и есть высшее признание.
Я просто понимал, что это правильно. Тщеславия во мне нет совершенно. Самолюбие есть, но только не тщеславие.

А как вы думаете, почему?
Думаю, что это гены. Папа, может, и был тщеславным чуть-чуть, но мама — совсем нет. А я больше на маму похож. По характеру она была закрытым человеком, и я закрытый. Она все переживала внутри, никогда не показывала своих эмоций. Может, потому, что так принято во Франции: в буржуазных кругах считается неприличным демонстрировать свои чувства.

То есть вы широко улыбаетесь, а что творится у вас внутри, никто даже не догадывается.
Да, это правда.

И когда кошки на душе скребут, улыбаетесь?
Тогда тем более.

Это наверняка обезоруживает собеседника.
По крайней мере, не дает ему оружия.

Мне всегда нравится наблюдать за вами на церемонии «ТЭФИ», когда вы получаете очередную статуэтку и с виноватой улыбкой говорите: «Не ожидал». У вас есть ощущение, что на ринге вы один и драться, по сути, не с кем?
Думаю, в том, что я делаю — я имею в виду жанр интервью, — нет человека, который был бы сильнее меня. Конечно, это звучит нескромно, но у нас ведь откровенный разговор. Я не всегда получаю «ТЭФИ», и это понятно: не может один человек получать всё. Но я считаю, что пока в телевизионной сфере я интервьюер номер один.

Действительно, звучит нескромно.
В каких-то других вещах Парфенов, например, сильнее меня.

На самом деле есть ощущение, что в журналистике вы были всегда, но ведь это не так. Вы попали в этот мир случайно…
Абсолютно. Я никогда не думал, что буду журналистом. В 15–16 лет я начал читать работы Ивана Павлова, меня это страшно интересовало. Я считал, что раскрою тайны мозга, и поэтому поступил на биофак. К середине третьего курса я понял, что по складу ума я не ученый. Но тем не менее факультет закончил.

А зачем заканчивали, если понимали, что это не ваше?
Из самолюбия. Мне надо обязательно закончить начатое, выиграть обязательно. Именно поэтому я никогда не хожу ни в какие казино. Понимаю, что это погибель.

Но после биофака вы стали переводчиком…
Да, на четвертом курсе я увлекся переводами английских поэтов Елизаветинских времен. Однажды таинственным образом — я до сих пор не знаю как — мои черновики попали к Маршаку. Мне позвонила его экономка — была такая Розалия Ивановна, рижская немка, — и скрипучим голосом сообщила, что Самуил Яковлевич хотел бы со мной встретиться. Для меня «Маршак» звучало как «Господь Бог». Мы встретились, он сказал: «У вас есть определенные способности, но никакого умения. Я вам предлагаю работать у меня литературным секретарем. Я вам буду помогать и объяснять какие-то вещи». Я проработал у него два с половиной года, это было счастливейшее время в моей жизни. Благодаря Самуилу Яковлевичу я заново постиг русскую литературу и литературу вообще, много переводил. В конце концов, он отобрал несколько моих переводов и сказал: «Это уже можно печатать. Хотите, я вам помогу?» Я ответил: нет, я сам.

Как я понимаю, вот это «я сам» у вас в крови?
Да. Решение уйти из науки было непростым, родители огорчились. Они гордились, что их сын будет ученым. Так вот, я взял свои четыре перевода и четыре малоизвестных перевода Маршака. Понес их в журнал «Новый мир», в отдел поэзии. Была там такая Софья Караганова, она посмотрела и сказала, что ей это не интересно, переводы довольно серые. Я говорю: «Все? Ни один не возьмете?» — «Нет». — «Очень вам благодарен». — «За что вы благодарны?» — «Понимаете, эти четыре — мои, а эти — Самуила Маршака, и если вы не смогли отличить их, это большая честь для меня». Скандал был несусветный, звонили жаловаться Маршаку, он страшно меня ругал, но при этом хохотал.

А как вы от Маршака попали в Агентство печати «Новости»? Там больше платили?
Именно так. Маршак платил 70 рублей в месяц. А у меня все же были жена и ребенок. И тут мне позвонил приятель и сказал: «Появилось новое учреждение — Агентство печати «Новости», они ищут людей со знанием языков, может, тебе будет интересно?» По итогам собеседования мне предложили должность старшего редактора с зарплатой 190 рублей.

И вы сразу почувствовали себя миллионером!
Ну, не миллионером, но человеком зарабатывающим. Надо понимать, что я попал не в журналистику, я попал в пропаганду. Отчасти это была, конечно, журналистика: поездки по стране, написание очерков. Я понял: вот это мне нравится. Движение, общение с людьми, возможность выбора.

А жена ваш выбор приняла? Или в семье вы диктатор: как сказал, так и будет?
Нет, но и мне нельзя диктовать. Диктатором у нас в семье был отец, и мы с ним воевали всю жизнь. Только за пять лет до его смерти подружились. Я как-то не могу простить ему нашей войны: он был старше меня и должен был понимать, что со мной надо вести себя по-другому.

Вы из упрямства не делали первый шаг?
Меня воспитывала мама, и до пяти лет я отца не знал. К этому возрасту характер уже формируется. Трения между нами начались сразу, как мы познакомились, и продолжались долгие годы, хотя я очень любил его.

Как вы помирились? Кто был инициатором?
Это случилось благодаря моей жене. Она с ним встретилась и серьезно поговорила. И первый шаг сделал он.

То есть роль дипломата вы на себя не берете. Проблемы в связи с этим возникают?
Скажем так, из-за этого у меня достаточно много недоброжелателей. Я не иду на уступки, на компромиссы, которые кажутся мне невозможными. У меня достаточно четкие представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Но если я понимаю, что не прав, — значит, не прав. Я вообще довольно критически к себе отношусь.

Но при этом утверждаете, что вы единственный и конкурентов у вас нет!
Я не совсем это сказал. (Улыбается.) Я не единственный, кто делает интервью на телевидении. Есть способные, талантливые, но, по-моему, мне это удается лучше. Мне кажется, я умею слушать. Я точно знаю, что в момент интервью главный — не я. Главный — тот человек, который сидит напротив. Может, дело в том, что меня пустили на экран, когда мне было 52 года. Если бы тот успех, который пришел ко мне после телемостов, настиг меня раньше, может, я и зазнался бы: «Ах, вот какой я, смотрите!» Но к счастью, этого не случилось. Я очень хорошо понимаю, что у меня за профессия и почему я ею занимаюсь. Я не никто не переиграл. Однажды это, разумеется, случится, иначе и быть не может.

Владимир Владимирович, у вас имидж человека… Такого, немного со стороны. Мама-француженка, детство, проведенное сначала в Париже, затем в Америке, соответствующее воспитание… Это помогает в работе? Дает ощущение некой свободы?
Наоборот, очень долго мне это мешало. Я хотел быть…

…советским человеком?
Да.

Я вам не верю.
Я сделал все для того, чтобы обо мне перестали говорить: «Он не наш».

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЙТЕ В ПЕЧАТНОЙ ВЕРСИИ ЖУРНАЛА