Никита Михалков

Мы встретились с Никитой Сергеевичем Михалковым накануне премьеры его фильма «Утомленные солнцем: Предстояние». Режиссер был практически на чемоданах: студия «Три Тэ», которую Михалков основал еще в 1987 году, переезжает со своего исторического места в Малом Козихинском переулке.

Узнав, что нам предстоит интервью с Михалковым, знакомые начинают ерничать: «А, его величество соизволили принять…» Такой образ сложился сегодня в прессе у Никиты Сергеевича — почти одиозный. Но вот он приглашает нас в кабинет, протягивает руку, искренне извиняется за задержку. И оказывается совсем не таким, каким его обычно малюют, а душевным, теплым человеком, с которым как-то очень уютно и хорошо. Он свободно говорит на любые темы и демонстрирует неожиданную самоиронию. Не так давно в ОК! три кинокритика в пух и прах разругали Михалкова вместе с его кинопремией «Золотой орел», и наверняка ему кто-то этот материал показал. Но режиссер, в отличие от многих, не обидчив. И ему совсем не страшно задавать вопросы, за которые, как еще недавно казалось, можно получить как минимум втык.

Никита Сергеевич, мы сидим у вас в кабинете в студии «Три Тэ» в Малом Козихинском переулке. Вы здесь, наверное, в последний раз — студия переезжает в другое здание… Давайте поговорим об истории ее создания. Вы основали ее еще при советской власти. Что вами тогда двигало?

В то время нам было важно оторваться от государственного контроля, от необходимости существовать внутри государственной системы. Притом что у нас уже был опыт такой семейно-студийной работы: Паша Лебешев-старший, Саша Адабашьян, Юра Богатырев — мы работали уже достаточно много лет вместе. Поэтому ощущение компании, содружества — оно было. Так и выстроился этот образ, стержень, который включал в себя три слова, начинающиеся на букву «Т»: «Товарищество, Творчество и Труд». Мне кажется, это основополагающие вещи, по крайней мере, в нашем деле. Скажем, писателю товарищество не обязательно, художнику тоже. А вот для людей, которые занимаются кино, товарищество вещь очень важная. Равно как и творчество и, конечно, труд.

Но вы же прекрасные фильмы снимали и до этого. Почему вам захотелось, чтобы у вас была своя компания? Не хватало свободы?

Просто все шло к тому, что каждый будет сам по себе. Постепенно выкристаллизовывалась совершенно другая конфигурация для кино. Кино еще существовало в государственных масштабах, но уже после 5-го съезда кинематографистов, когда волна попыталась смыть «стариков», все было готово к тому, чтобы меняться… Честно говоря, был еще азарт. Знаете, когда родители уезжают, дети начинают надевать папину шляпу, пробовать мамину помаду. Вот такое возникло азартное ощущение, что можно попробовать. И все так сложилось — как песня. Не было тяжелого становления — просто встали на лыжи и покатились.

Первую часть «Утомленных солнцем» вы сняли в 1994 году. Как появилась идея этого фильма?

Первая история родилась из «Голубой чашки» Гайдара. Из этой потрясающей совершенно атмосферы. Летнего, прозрачного, замечательного солнечного дня, на фоне которого собираются уже очень серьезные тучи. Мы начинали картину в экстремальных условиях: еще не был подписан контракт с французами, не было денег. Было абсолютно понятно, что через год Надя вырастет — и это будет совсем другая девочка, и потеряется обаяние этой непосредственности…

То есть все было на Наде завязано? А если бы она не смогла сниматься по какой-то причине?

Я бы не снимал. Фильма бы этого не было. Потому что вся тонкость в том и заключалась, что любая другая девочка с любым другим актером — это были бы девочка и актер. Но не отец и дочь. И при всем их мастерстве, при всем желании выполнить актерскую задачу вот этого, чего нельзя потрогать руками, на уровне запахов, — не было бы. А тогда все бессмысленно. Эта картина, может быть, поэтому и трогает, что там есть та любовь, которая не декларируется, но существует.

Почему вы так долго ждали, чтобы снять вторую и третью части? Вы планировали изначально снимать их?

Абсолютно нет. В определенном смысле спровоцировал эту идею Спилберг. Я посмотрел его фильм «Спасти рядового Райана» во Франции, где я монтировал «Ургу». Потрясающая картина, особенно 40 минут атаки, высадка десанта на французском берегу… Но когда мы вышли, я услышал разговор молодых зрителей, которые на полном серьезе обсуждали, как союзники победили во Второй мировой войне. Это меня как-то обидело, что ли. И тут возникло желание не то что соревноваться со Спилбергом — этого делать не нужно, бессмысленно, а самое главное, он об этом даже не узнает. Я просто решил рассказать подробную историю, молодым особенно.

Но почему тогда вы решили продолжить «Утомленных», а не снять новый, отдельный фильм?

Потому что я хотел использовать флэшбэки. Одно дело, когда актриса снимается в первой части и ей 28, а потом снимается в сиквеле и ей 34. Наверное, это будет иметь определенное эмоциональное значение. Но не такое, как когда девочке 7 лет, и вдруг во второй части ей 17. Это совершенно иное ощущение. Во флэшбэках она маленькая, трогательная, и вдруг мы видим ее же, только она в пурге тащит двух раненых. И потом, мне хотелось развить историю любовного треугольника на фоне такой небывалой, гигантской и страшной войны. И мне очень важен был быт на войне, и мне очень важен был Бог на войне. Мы отсмотрели более 40 часов хроники, и это невозможно описать просто — что такое 41-й год.

Первый фильм, он был тонкой психологической драмой, почти камерной — с атмосферой, настроением. А вторая часть — это фильм о войне, навеянный «Рядовым Райаном». Что же делать с ожиданиями зрителя? То есть он посмотрел первый фильм — это одно. А второй и третий — совсем другое.

Если вдуматься, зрителям, которые сегодня идут в кино, было по два-три года, когда вышла первая картина. Так что все это не должно никак на нас влиять. Мы идем вперед. Я вообще уверен в одном: если тебе интересно об этом думать, если тебе интересно это писать, если тебе интересно это снимать и так далее — это гарантия того, что найдутся люди, которым это тоже будет интересно. А это реально только в том случае, когда ты не думаешь, что снимаешь для Канн, или для Венеции, или для иностранного зрителя, или для 20-летних. Я просто снимаю.

Вы снимаете то, что интересно вам самому. При этом вы все-таки задумываетесь о том, какие зрители идут сейчас в кино, — как раз 20-летние.

А мне самому 20 лет по моему внутреннему ощущению! Вы не поверите, но, когда Надя была поменьше, я с ужасом ее наказывал. Потому что если я ее накажу, мы не поедем с ней в луна-парк, и я не смогу покататься вместе с ней. И я ее не наказывал, чтобы вместе с ней поехать. Может быть, это имеет чисто клинический интерес, но я люблю спорт, я азартный человек. Это пресса из меня сделала монстра. И собственно, это меня устраивает, потому что я дорожу мнением небольшой части людей и очень не хочу зависеть от мнения людей, которые мне неинтересны. Не потому, что оно плохое и поэтому мне неинтересно. А потому, что есть такие категории людей — если они начнут меня хвалить, это очень меня удивит и огорчит. Я пойму, что я не туда иду.

А это у вас мобильный телефон?

Да. (Перед Никитой Сергеевичем лежит телефон, которому на вид лет 15, не меньше. — Прим. ОК!.)

Почему он у вас такой старый?

Потому что это телефон, который ничего не умеет делать, кроме как звонить.

То есть вы в этом смысле ретроград?

Может быть, лучше сказать «просвещенный консерватор»? Я его давно купил. Сегодня, если посмотрите в Интернете, он стоит 36 тысяч рублей.

То есть уже считается антиквариатом?

Во-первых, это уже стало модным. А во-вторых, когда он падает, он не разбивается. А если намокнет, все равно будет работать. Я считаю, телефон должен исполнять функции телефона. Вот вы хотите, например, японской кухни и идете в японский ресторан. Если хотите французской, идете во французский ресторан. А если написано «японская, французская и китайская кухни», то вы в такое заведение ни в коем случае не ходите.

То есть вам айфоны всякие просто не нужны.

Абсолютно нет.

Но вы продвинутый в смысле техники человек?

Продвинутый юзер. Ну конечно. Я принимаю новые технологии, когда они мне нужны для чего-то конкретного. Просто вот дом нужен, чтобы в нем жить. Одежда — чтобы ее носить, а не чтобы показывать кому-то. Вещи должны быть дорогими, но такими, чтобы их можно было снять и бросить в угол и не думать: как там, помялось или нет. То же самое с обувью. Я люблю удобные, очень хорошего качества вещи. Но меня совершенно не волнует, модно это или не модно, потому что двубортный пиджак был моден всегда. И при Шерлоке Холмсе, и сейчас. Так же, как «роллс-ройс». Он не модный или немодный, это просто «роллс-ройс». Я люблю вещи качественные не потому, что они дороги. Просто если они сделаны вручную, значит, туда вложено то, что не вкладывается в изделие, которое сходит с конвейера. Это в какой-то степени сродни тому, чем я занимаюсь. Я не хочу быть понятным, я хочу быть понятым.

То есть вы хотите делать вручную качественные вещи?

Конечно, это самое интересное. Вы поймите, деньги кончаются, а то, что вы сделали, остается. Поэтому я не думаю о том, проглотит зритель что-то или нет: «Вот тут не доделали, ну и ладно…» Я знаю, что, когда я буду смотреть этот кусок картины, я буду опускать глаза вниз. Потому что я его не доделал. Не потому, что я такой совестливый, а потому, что это часть моего класса, что ли.

Вы уже давно в таком положении, что не чувствуете на себе этого прессинга: «Ой, надо выпустить фильм в прокат к такому-то числу...» Вы можете себе позволить спокойно работать.

Знаете, полжизни ты работаешь на имя, а полжизни имя должно работать на тебя. А если это не так, значит, ты плохо работал первые полжизни. Но я этим никогда не злоупотребляю. Если ты снимаешь кино, потому что не можешь этого не делать, то какая в конце концов разница, что про тебя скажут? Нет, мне не наплевать. Мне интересно и важно, что чувствует зритель. Но если мне нравится снимать кино, то по большому счету мне все равно, что об этом думают.

ПОЛНОЕ ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЙТЕ В ПЕЧАТНОЙ ВЕРСИИ ЖУРНАЛА ОК!