Кирилл Серебренников: «Если бы понты светились, над Москвой было бы северное сияние»
Кирилл Серебренников — один из самых известных современных режиссеров театра и кино. С нашим постоянным автором Вадимом Верником Кирилл поговорил о новом спектакле «Околоноля», жестком родительском воспитании, любви к шопингу и об отказе от мяса.
Каждая его работа вызывает невероятный ажиотаж, целую волну обсуждений. Кто-то в восторге от его режиссуры, кого-то он, наоборот, возмущает. Но в том, что Кирилл — яркая, неординарная личность и другого такого нет, уже никто не сомневается.
Уже давно стало хорошим тоном пойти в театр или кино «на Серебренникова». То, что он выкинет на сей раз, трудно просчитать: непредсказуемость его приманка. Кирилл умеет быть разным — интеллектуальным и эпатажным, взрывным и умиротворенным. Я давно хотел разгадать его характер. Мы не раз общались, но никак не получалось поговорить по душам. Хорошим поводом стала наша встреча для ОК!. Из-за транспортного коллапса Кирилл на два дня застрял в аэропорту Берлина. Естественно, выглядел уставшим. Чтобы в разговоре появилась эмоция, нужен был разгон. И я четко зафиксировал для себя тот момент, когда мы наконец-то услышали друг друга.
Поводом для нашей встречи стал твой новый спектакль «Околоноля» в «Табакерке», премьера которого состоится 15 января на сцене МХТ им. Чехова. В его основе — одноименный роман, авторство которого приписывают одному из руководителей администрации президента. Наверняка будут говорить о твоей конъюнктурности...
Это не конъюнктурный спектакль, если ты это имеешь в виду. Я не получу от него дивиденды, кроме авторского процента. Он не для наживы, скорее экспериментально-лабораторный. Никому осанну не поющий, нелицеприятно говорящий о нашем времени и о его героях. Этот роман оказался одним из немногих текстов современной литературы, который действительно возбудил мою фантазию, настроил ее, обострил. Когда я прочитал его, мне стало интересно сделать спектакль. А кто это написал — черная карлица или кремлевский чиновник... Так, может быть, еще интереснее. Когда вокруг литературы разыгрываются мистификации, мне это очень нравится.
Практически вокруг каждого твоего спектакля бесконечные мистификации, ажиотаж. Тебе это нравится?
Мне кажется, что это один из способов напомнить людям о существовании театра. И о его игровой, легкой природе. Театр должен быть на устах, люди должны про него говорить. Хотя телевидение доказывает, что это можно делать и более легким способом — показать голую задницу.
Ты это тоже делаешь.
Прием настолько стар, что не всегда работает. Но если найдется красивая задница и соответствующий ей материал, сделаю обязательно... Проблема обнаженного тела на сцене мной еще для себя не решена. Скоро, надеюсь, займусь этим поплотнее.
Я помню, как мы с тобой встретились несколько лет назад в телевизионной монтажной, в подвале на Менделеевской. Ты был в коричневом свитере, бесформенный, достаточно толстый, совсем другой. Я в свое время похудел на 10 кг, но это было пожелание режиссера: «Не похудеешь — в экран не будешь влезать». А у тебя какая была мотивация так себя внешне изменить?
Я просто чувствую необходимость следить за весом, это часть здорового образа жизни. Мне достаточно съесть две булочки — и всё возвращается к «толстому и бесформенному». Но чем меньше вес, тем больше здоровья — по крайней мере, в моем случае.
В той же монтажной были прекрасные обеды, там не похудеешь. У тебя зверский аппетит был тогда в стремлении завоевать Москву?
Никогда не было такого, чтобы я хотел завоевать Москву. Над Кремлем поставить флаг? Или на воротах Спасской башни? Что такое «завоевать Москву»? Сесть в какой-то кабинет. У меня было просто желание работать — оно и остается, оно не делось никуда. Участвовать в интересных проектах, делать что-то, чего никто не делал в этой стране...
А что ты сделал такого, чего никто не делал в стране?
Пока ничего, а надо бы. Я только на пути к этому.
Многие считают тебя везунчиком. Сейчас уже никто не помнит, что первый твой фильм — «Ростов-папа» — сняли с показа после третьей серии. Ты был раздавлен, потерян? Что ты чувствовал в то время?
Может быть, это был, говоря по-телевизионному, «неформат», но мне за этот фильм до сих пор не стыдно. Я тогда, как ростовский пацан, сжал кулаки и решил для себя: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Нельзя подыхать, нельзя унывать, надо работать с утроенной силой и показывать, что ты уверен в том, что делаешь. Враги — мои лучшие друзья и главные учителя. Иметь сильного врага — огромная привилегия.
Ты многих раздражаешь, многим мешаешь. Что именно в тебе раздражает, как ты думаешь?
Наверное, если и раздражает, то сразу всё. Способ постановки спектакля, одежда, походка, манера говорить… Я же корявый в этом смысле, а не ласкающий слух и глаз.
Ты очень стильно одеваешься. Знаешь, когда надо надеть шапочку, когда темные очки. Ты режиссируешь свой образ. В чем же тут корявость?
Красивая одежда тоже может кого-то раздражать. Режиссеры должны быть в вытянутом свитере, с перхотью на плечах и в джинсах, а тут я такой... На самом деле мне это не мешает. Кто-то кого-то всегда раздражает.
Когда-то ты поставил «Пластилин» по Сигареву — это была протестная, маргинальная история, которая вдруг оказалась востребованной. Ты был готов к такому успеху, ты его конструировал?
Успех нельзя конструировать. Это невозможно. Успех мстит, когда начинаешь его просчитывать, он уходит как вода. Есть специальные люди, которые находят воду с помощью лозы, но если они скажут неверное слово или не туда поставят ногу, вода может уйти. И тут то же самое. Я все делаю по наитию, я никогда не просчитываю ситуацию.
У тебя бывают спектакли, которые идут один-два раза, и всё. Тебе не жаль усилий, потраченного времени?
Нет. У нас был «Реквием», который мы сыграли на мхатовской сцене в мае, где великие актеры собрались, мировые, он прошел всего два раза. Леша Сюмак написал музыку, огромный оркестр, хор, участвовали Алла Демидова, Мин Танака, Ханна Шигулла, Олег Табаков, Даниэль Ольбрыхский, Мюриэль Майетт, Теодор Курентзис, Владимир Епифанцев... Невозможное сочетание. И все говорят: «Как же, год работали и прошло два раза?» А для меня это… Это как строительство мандалы: ты очень долго ее строишь, а она очень быстро разрушается, символизируя то, что все тщетно и нет ничего постоянного.
А зачем ты ее строишь?
В этом и есть суть — показать, что все, что ты делаешь, очень эфемерно. В этом прелесть и смысл мироздания и в этом прелесть театра: он существует здесь и сейчас. Репетировал, репетировал, сыграли и фьють! — улетело куда-то в окно, растаяло, рассеялось, может, в лучшем случае отпечаталось в чьей-то памяти.
Мандала — это из какой философии?
Из буддистской. Мне интересен буддизм как способ описания мира. Тибетский буддизм. Даже в упрощенном изложении для европейцев он очень увлекает и делает тебя сильным, защищенным.
Я помню, ты мне рассказывал, с каким наслаждением ты путешествовал по Монголии...
Да, я был в Монголии. Я много где был, я очень люблю путешествовать... А в Монголии, кстати говоря, я прекратил есть мясо. Не знаю почему. Прямо-таки зажглась перед глазами надпись огненными буквами. Мы сидели в юрте, и вдруг я говорю своему товарищу: «Давай не есть мясо». И мы вдвоем перестали есть мясо.
Ну прямо мистика.
Не мистика это никакая. Изменение. Осознавание себя и мира.
Вот я тебя сейчас слушаю, и у меня ощущение, что есть два Кирилла Серебренникова: один увлекается Тибетом, мандалой, а другой эпатажный, в чем-то нарочитый, раздражающий и так далее.
Насчет «раздражающего и эпатажного» — если ты серьезно проанализируешь то, что я делаю, окажется, что это вообще неправда. Это придумка или журналистов, или каких-то людей, которые не очень понимают, чем я занимаюсь. Все, что я делаю, — достаточно последовательно, не было ни одного случая намеренного эпатажа. Назови самый эпатирующий спектакль — что, «Голая пионерка»? Для меня это высказывание, это мои ощущения по поводу патриотизма, по поводу победы, цены человеческой жизни в войне. Грустные мысли, горькие мысли, они продолжились в «Реквиеме».
Твои спектакли — это и есть ты, твоя душа, твоя вера?
Мне кажется, да. Я искренен, я не вру, вообще с детства не умею врать. Не потому, что я такой хороший, просто за это меня в детстве сильно били, как сидорову козу пороли. И я всегда чувствую ложь, фальшь.
Твои интеллигентные родители тебя били?
Да, по мордам прямо, было рукоприкладство. За ложь.
Мне как-то одна наша общая знакомая рассказывала, что слышала твой разговор с мамой по телефону. Она говорила, что ты потрясающий сын, трепетный…
У меня очень теплые отношения с родителями. Они живут в Ростове, я звоню им каждый день, часто к ним езжу, очень их люблю. За такое воспитание я благодарен, это дало мне бойцовские качества... Мне запрещали плакать. Вообще запрещали.
Потому что это проявление слабости?
Потому что мужчины не плачут. Нельзя жаловаться, ты должен решать свои проблемы сам. Да, у меня было строгое, спартанское воспитание… При том что полные штаны любви, меня все любили: единственный сын в семье.
Но такое спартанское воспитание могло озлобить твое юное, не сформировавшееся сознание…
Если бы это была чистая жесткость, то да. Но я понимал, что она рядом с любовью, от любви и от желания сделать во мне правильную зарубку. Я помню, у меня всегда была жесткая мотивация, меня заставляли учиться и быть отличником. Один раз я получил в четверти четверку и пытался устроить показательное самоубийство — резал себе вены. Это был театр: я показывал родителям, как они меня достали.
ПОЛНОЕ ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЙТЕ В ПЕЧАТНОЙ ВЕРСИИ ЖУРНАЛА