Игорь Верник

Игорь, с Владимиром Машковым вы репетируете новую версию его постановки «№ 13». Знаю, что ради нее вам пришлось отказаться от съемок в кино.
Действительно, в конце минувшего театрального сезона я получил предложение от Владимира Машкова сыграть в спектакле «№13» главную роль — помощника премьер-министра. Осознав объем роли, я понял, что ни физически, ни психологически не смогу ничего другого делать параллельно с репетициями. По сюжету нет ни одной секунды, когда мой персонаж отсутствует на сцене. И так на протяжении практически трех часов. Так вот, летом я отказался от съемок в двух сериалах и одной кинокартине. У меня была надежда, что я смогу перетащить один проект на осень, даже подписал договор, но это оказалось нереально. В итоге с конца августа я живу в театре.

Машков — жесткий режиссер?
С Володей я прежде никогда не работал, хотя знакомы мы со студенчества. Ну как со студенчества... Вова был студентом, а я уже актером МХАТа. Когда коллеги узнали, что я буду репетировать у Машкова, говорили: «Ну, готовься, это будет очень жестко!» Я внутренне собрался и стал готовиться к тому, что произойдет что-то этакое. Но на первой же репетиции Машков — при всей его силе, темпераменте и какой-то бешеной работоспособности — открылся удивительно теплым человеком, невероятно трогательным. Всё началось с того, что он сказал нам, актерам: «24 часа в сутки я живу только этим, и 24 часа в сутки я в вашем распоряжении. Для меня самое главное сейчас — сделать этот спектакль. Вы всегда можете мне позвонить, я всё пойму, всех услышу. Я хочу, чтобы мы прожили этот кусок жизни вместе — как семья». Через день у нас появилась кофемашина, которую принес Вова. Обедаем в актерском буфете мы всегда все вместе и за одним столом. Заболел у нас один актер гриппом — на следующий день Вова пришел с десятком пачек оциллококцинума. Машков раздавал его в репетиционном зале — актерам, монтировщикам, всем работникам сцены. И сам же следил: «А ты принял?» А через некоторое время заболел сам. И буквально на следующий день привез алтайский мед — ароматный, свежайший, целых три канистры, литров девяносто или сто. Сказал: «Приносите банки, чтобы каждый взял меда домой». Одну канистру нам в репетиционный зал поставил, вторую — в столовую, третью — в администрацию, чтобы у всех в театре был мед. Через день весь этот мед испарился, будто его никогда и не было — всё съели. Он сказал: «Отлично». А назавтра появилась еще одна канистра меда. Это отношение к тем, с кем он работает. А главное то, как он работает — с безудержной энергией и потрясающим юмором. Это счастье! И это настоящее, неподдельное внимание режиссера к своей команде рождает ответное желание работать на максимально высоком градусе машковского темперамента. Ты просто не можешь себе позволить по-другому относиться к работе. 

И так каждый день?
Мы репетируем каждый день, по будням и в выходные, по восемь-девять часов. Было несколько свободных дней, но отдохнуть не получилось: у меня оставались обязательства, связанные с кино. Вообще отсутствие выходного — это обычное для меня состояние на протяжении многих лет. Удивительно, но именно благодаря спектаклю «№ 13» я вспомнил, что такое отдых. Отказавшись в пользу предстоящих репетиций от другой работы, я обнаружил, что у меня образовался в общей сложности месяц свободного времени. Я вдруг понял, какое же это наслаждение — узнавать мир через счастливое ничегонеделание. Итальянцы называют это состояние dolce vita, «сладкая жизнь». Отказавшись от работы, я также заметил, что в моей жизни ничего не изменилось. У меня не возникло ощущение, что я что-то потерял или пропустил, мир вокруг меня не рухнул, почва не ушла из-под ног. Я не оказался с выпученными глазами перед выбором: кто я, что мне делать теперь? Оказывается, можно жить и по-другому. В течение многих лет я сам лишал себя такой жизни. Женщины, которые рядом со мной, постоянно произносили и произносят одно и то же: «Это же твой выбор, ты сам его делаешь»… 

Как известно, вы единственный человек с вашего курса, кто по окончании школы-студии был принят во МХАТ. Олег Ефремов пригласил вас в театр, увидев вашу работу в дипломном спектакле в 1984 году. Правда, вакансии в труппе пришлось ждать целый год.
Точнее, два года. Свободного места в труппе действительно не было. И окончив театральный институт, я ушел в армию на полтора года. Служил я в Театре Советской армии — сначала был монтировщиком сцены, таскал декорации, реквизит. Вместе с другими новобранцами убирал снег возле театра, чистил картошку, и всякое такое… Убивались, конечно, потому что на 17 «дедов» приходилось трое нас, молодых: я, Кирилл Козаков и Игорь Штернберг. А среди «дедов» были Денис Евстигнеев и Саша Боровский, который, кстати, сейчас художник спектакля «№ 13». Со временем я начал играть в спектаклях — сначала в массовках, потом роли появились. Первые свои большие роли на сцене я сыграл именно там, в Театре Советской армии. Я вернулся из армии, позвонил во МХАТ и сказал: «Здравствуйте! Я Игорь Верник, я вернулся». И услышал формальный ответ: «Да-да, мы помним. Как только у нас будет информация для вас, мы позвоним». И всё, тишина.

Не было предательской мысли, что всё, Ефремов забыл о подающем надежды актере Вернике?
Знаете, молодость обладает гениальным даром легкомысленности — легкомысленной надежды, легкомысленной веры в себя. Кажется, что мир наполнен шансами — бери их и используй.

И как же вы узнали о том, что все-таки приняты в труппу?
Это случилось через полгода после моего возвращения из армии. Я отчетливо помню этот день. Мы с семьей ужинали дома, как раз из Новосибирска в гости приехал мамин брат. Раздался звонок, папа взял трубку. Изменился в лице, встал, как мне помнится, и сказал: «Игорь, это тебя». Я подошел к телефону и услышал, что мне нужно прийти оформить документы во МХАТ… У меня дома хранится фотография, сделанная в тот день, когда я был принят в труппу театра. На ней я вдвоем с легендарным Марком Исааковичем Прудкиным — он в тот же день, только 70 лет назад, пришел в Московский Художественный театр, которым тогда еще руководил Константин Сергеевич Станиславский. 

Красивая история!
Это на самом деле чудо! В Школу-студию МХАТ я поступил в шестнадцать лет и окончил ее в двадцать. Я был мальчишкой, влюбленным в жизнь. Я вырос в театральной семье. Папа — режиссер радио, у него актерское образование, и МХАТ для него всегда был и остается театром номер один. Мама — музыкальный педагог. Конечно, в доме все разговоры — о театре. Родители постоянно водили нас в театр, папа приносил фотографии актеров с автографом — для брата Вадима. Не для меня, я не был фанатом театра. Подростком я вообще думал поступать на журналистику, начал вести дневники, записывал умные, как мне тогда казалось, мысли, писал стихи. Переходный возраст, 14 лет, когда уверен, что знаешь о жизни всё, понимаешь весь ее трагизм... (Улыбается.)

Какое будущее для вас рисовали родители?
Мама хотела, чтобы я стал хирургом. Она считала эту профессию мужской, красивой. А я еще в раннем детстве решил стать водителем троллейбуса. Я представлял себе, как сижу за рулем, позади пассажиры, а передо мной бесконечная дорога. Так продолжалось до тех пор, пока я не увидел у троллейбуса контактные дуги. Тогда-то мне и открылась вся правда жизни: он движется по кругу и только по заданному маршруту. Я был разочарован: заданность пути — это не мое, мне хотелось свободы. Потом я задумал стать поваром. И пока в 9–10-м классах на УПК одноклассники крутили гайки, я пошел с девчонками на кулинарные курсы. Я внимательно записывал услышанное там в тетрадь и ставил эксперименты над родственниками: делал пирожные «картошка», жарил обычную картошку и котлеты. Потом и эта мечта ушла, я понял, что плита и белый запачканный фартук — это не мое. Тем не менее летом я отработал пару месяцев в булочной и в столовой среди кипящих котлов. Сейчас я готовлю очень редко. Говорят, что настоящий мужчина должен уметь хорошо готовить. В таком случае готов признать, что я ненастоящий мужчина. (Улыбается.)

Рассказывают, что в детстве вы были робким мальчиком, краснели, когда вас вызывали к доске. И поэтому получили прозвище Помидор.
Действительно, когда звучало «Верник, к доске», я краснел сразу, просто заливался краской. Причем это не зависело от того, знал я предмет или нет. Причина была не в робости, а в ощущении ответственности. В детстве я был бесшабашным: гонял с пацанами в футбол во дворе, играли мы и в мушкетеров, бились на шпагах, дрались... Всё было: и разодранные колени, и прыжки с третьего этажа, и разрезанные стулья, и разбитые стекла. В общем, много было хулиганства, но не злостного, а познавательного, во всем хотелось дойти до самой сути. Хорошо, что обошлось без приводов в милицию.

Почему все-таки вы пошли в Школу-студию МХАТ?
В школе мне все говорили: «Ну ты актер!» Отправляли на конкурсы чтецов, я занимал там призовые места. Да и куда мне еще было идти? С математикой у меня было всё плохо. С химией и физикой — еще хуже. Поэтому в актеры я подался от безысходности. (Улыбается.)

Сниматься в рекламе тоже стали от безысходности? Все-таки молодые актеры в труппе МХАТа не сразу получают главные роли.
Действительно, во МХАТе поначалу играл «людей в черном», солдат, мятежников, гостей на балу... Тогда-то и произошло наше знакомство с оператором Михаилом Мукасеем. Мы встретились в кафешке, обменялись телефонами на салфетках. А через пару дней мне позвонили: «Хотим пригласить вас на съемки на Киностудию им. Горького, у нас для вас главная роль». Только придя на киностудию, я узнал, что сниматься нужно в клипе. Собственно, слово «клип» я узнал тогда же. Видео для американской певицы Джоанны Стингрей снимал Михаил Хлебородов. Так и образовался наш дружеско-профессиональный союз с Мукасеем и Хлебородовым. Мы снимали клипы для Лаймы Вайкуле, для Алёны Свиридовой — тот самый, с догами. Я стал лицом новой газеты «Коммерсантъ». Главный редактор сказал тогда: «Мы выбрали вас как представителя нового, продвинутого поколения». А затем телережиссер Людмила Орлова предложила мне работать на телевидении. Я долго отказывался, говорил: «Я не могу, я же актер МХАТа». Но она настаивала, настаивала и затянула меня в эти сети. И я начал вести сначала программу «Рек-тайм», потом были передачи «Субботний вечер со звездой», «Ночная жизнь городов мира», «Седьмое чувство» и другие.

Аудитория телевидения несоотносима с количеством людей, которые имеют возможность попасть во МХАТ. Но на телевидении внешний эффект зачастую важнее, чем глубина образа. Не возникло ли у вас ощущение, что в этот момент драматический актер Игорь Верник стал уходить в тень другого Игоря Верника — телеведущего и шоумена с фирменной улыбкой?
Не могу сказать, что я не думал о этом. Действительно, мхатовский зал вмещает максимум тысячу человек, а то, что ты делаешь на телевидении, видят десятки миллионов зрителей. Иной масштаб воздействия: круги на воде разные — бросаешь ты маленький камушек или гигантский булыжник. Но я не жалею о том, что в свое время оказался на телевидении. Во-первых, в тот момент это было дико интересно. Во-вторых, никто не знает, что было бы, не попробуй я себя в чем-то еще. Это только фильм можно перемотать на начало, но не жизнь. В конце концов, это было мое решение, мой выбор. Я решил пробовать, а не сидеть в ожидании своей роли. Действовать, а не пить с друганами на кухне — глубоко, пронзительно — и ждать своего часа.

По-вашему, сейчас ситуация меняется или вы всё еще чувствуете себя заложником образа, сформированного телевидением и рекламой?

Я очень много поработал над тем, чтобы переломить ситуацию. В какой-то момент я принял решение отказаться от ведения телевизионных шоу, начал сниматься в фильмах и сериалах — сначала в небольших ролях, потом в главных. Таким образом я начал раскачивать маховик в другую сторону. И каждый раз мне приходилось доказывать, что я актер, а не шоумен. К сожалению, продюсеры часто мыслят очень линейно: для них кинопроект — как решетка с ячейками разного диаметра, куда должен помещаться определенный шарик. Есть шар и с надписью «Игорь Верник», для него подходят только ячейки «ловелас», «подлый жулик», «обаятельный негодяй». Ну какой из такого герой, он же должен быть страдальцем! Я снялся у режиссера Всеволода Плоткина в сериале «Время жестоких», сыграл майора Анохина — белую ворону в коррумпированных правоохранительных органах, человека цельного и несуетного, неулыбчивого, бескомпромис­сного. После выхода этого сериала на Первом канале многие — и продюсеры, и режиссеры — удивлялись: «Мы и не предполагали, что ты можешь быть таким…» Для меня эта работа стала переломной, я сам смог поверить в то, что могу играть разных героев, выйти за рамки стереотипа восприятия меня зрителем. Потом были картины Оксаны Байрак и мои лирические герои…

А вот в театре у вас как раз получается выходить за рамки стереотипа.
Да, есть ощущение, что театр предоставляет мне возможность реабилитироваться, избавиться от ощущения чего-то недоделанного, недореализованного, упущенного. Особенно в последнее время. Взять, к примеру, мои роли в спектаклях Кости Богомолова — «Процесс» по Кафке в «Табакерке» и «Событие» по пьесе Набокова в МХТ. Или же у Жени Писарева в его постановках «Примадонны» и «Пиквикский клуб», или в спектакле «Свидетель обвинения», где я играю с Ренатой Литвиновой. Всё это большие работы, каждая в известной степени мой вызов самому себе. Вообще работа в театре — это ежеминутный экзамен, который ты держишь не только перед режиссером, но и перед самим собой. Это как та здоровенная заноза, которую я сегодня во время репетиции вогнал себе в ногу: ты не можешь спокойно ходить, пока ее не вытащишь. Ты съедаешь себя сам, ты весь там, в мыслях о спектакле, о своей роли. Театр — это добровольная счастливая экзекуция. Как-то мы разговорились на эту тему с Машковым. Я ему говорю: «Мы вошли в помещение театра утром, а вышли ночью, так и не увидев дня. А в это время там, на улице, — жизнь, у людей столько всего происходит». «Нет, — возразил мне Володя, — жизнь здесь. Они там ходят одними и теми же маршрутами, наблюдают привычную картину. А мы здесь каждый раз открываем для себя что-то новое». Он прав, всё это вопрос отношения. Конечно, хочется видеть дневной свет. Но тот свет, что в глазах партнера и режиссера, свет в твоих глазах, когда у тебя получается, свет в глазах зрителя — он в тысячу раз ярче дневного. Хотя актерская профессия — штука тяжелая. 

Но вы сами говорите, что жить такой жизнью — ваш выбор.
Да, конечно. Просто мне не хватает времени, я не могу проводить его со своими родными столько, сколько хочется. Да и моя личная жизнь не такая, как бы мне хотелось. Наверное, и по этой причине тоже.

А какой вы хотите видеть свою личную жизнь?
Такой, какая она была в семье, в которой я вырос: папа, мама, дети, домашняя теплота, общие разговоры за столом, совместные планы... 

Вообще, если судить по запросам в интернет-поисковике, людей очень интересует ваша личная жизнь. Вам приписывают романы с певицей Кети Топурией, моделью Дарьей Стыровой, певицей и фотомоделью Дашей Астафьевой, и этот список можно продолжить…
Несмотря на то что у меня душа нараспашку, свою личную жизнь афишировать не люблю. Поэтому всё то, что обсуждается в прессе, наивно по сравнению с моей реальной жизнью.

Вы были женаты около девяти лет, в том браке у вас родился сын Григорий.
Да, в моей жизни есть счастье — сын, которого я люблю. С Машей, мамой Гриши, у нас прекрасные отношения. И с каждым днем они становятся всё лучше. В том, что мы расстались, целиком моя вина. Маше всё время не хватало моего внимания. Я постоянно отсутствовал, занимался какими-то делами. Мне казалось, что я поступаю правильно, ведь я же ее любил, я был весь до кончиков волос пронизан любовью к ней! Но я прибегал домой, убегал, а она оставалась одна. Ей не хватало лично меня... Любовь не терпит вакуума, он чем-то неизбежно заполняется. Мне всегда казалось, что я могу исправить любую ситуацию. Но, как выяснилось, так бывает не всегда. Мы расходились, сходились, и я снова допускал ошибки… Почему — не знаю. Может быть, всё так и должно было случиться? 

Характером Гриша похож на вас? Он унаследовал фирменную улыбку Верников?
Улыбка у него своя, а вот мое отношение к жизни он унаследовал. Гриша умеет радоваться жизни, окружающим его людям и не завидовать. Он очень творческий, артистичный, у него прекрасное чувство юмора и быстрый ум. Мы с ним уже сейчас говорим много о профессии, которую он выберет для себя. Гриша видит, как я работаю, ему есть с чем сравнивать. У него есть амбиции и при этом еще есть кредит времени, чтобы определиться с выбором. (Улыбается.)

Вы заговорили о кредите времени, который есть у сына. Нет ли у вас сожаления, что не все детские надежды сбылись, не все роли в театре, о которых вы мечтали, сыграны?
Я думаю, что в моей жизни произошло намного больше, чем я мог предположить. Да, чего-то уже не случится, но это ощущение не оставляет рубцов на моем сердце и в моей душе. Я не страдаю от того, что не сыграл, например, Хлестакова или Дон Жуана, — я был и Хлестаковым, и Дон Жуаном. В моей жизни не было ни дня, когда бы я почувствовал, что жизнь проходит мимо или что я занимаюсь не тем, чем бы мне хотелось. По большей части я нахожусь в гармонии с самим собой. Конечно, как любой человек, иногда я чувствую, что душой касаюсь дна. Но видимо, благодаря генетическому коду, заложенному родителями, моя душа всё равно стремится вверх. Сегодня я делаю всё возможное для того, чтобы вся наша семья собиралась дома: папа 

Эмиль Григорьевич, мои братья Вадим и Ростислав, сын Гриша. Я надеюсь, что мама, которой уже нет с нами, всё это видит. Она всегда мечтала, чтобы мы, ее мужчины, собирались по субботам за семейным столом…

…в чисто мужской дружеской компании.
Действительно, у нас в роду сплошные мужчины. А мне так хочется дочку и еще одного сына! Не знаю даже, как мне донести свою просьбу до того, кто управляет нашей судьбой. Я уже и всех беременных подруг за животик подержал… Но всё равно в глубине души я верю, что так и будет!